Журавленко и мы

Вот за это время Журавленко уже сложил стопочкой свои листки. Глаза у него, как у раненого, — ни до чего он не докопался, не доискался; голова тяжёлая; в ней ещё догоняют друг друга формулы, цифры, — и всё правильно, всё абсолютно точно. А за цифрами видятся работающие части машины. И ни на секунду его не покидает, а сверлит всё глубже: «В чём же ошибка? Что я сделал не так?»

Но он встаёт и говорит не столько Шевелёву, сколько самому себе:

— Перерыв! Что лучше: партию в теннис или пойти в театр?

Журавленко поднимается на носки, чуть сгибает колени, покачивается, как на пружинах, и с прискорбием отмечает:

— От такого бдения даже ноги отказывают. Партии в теннис не выдержать. Значит, — театр.

— Тоже неплохо, — соглашается Шевелёв.

Он снял с гвоздя ракетку, какими играют в теннис не на столе, а на корте, в первый раз держит её в руке и говорит:

— Красиво сделана… Тонкая работа.

Журавленко вспоминает, что не сказал Шевелёву ни одного доброго слова, и рассердился на себя. Почему на самое лучшее, самое нужное он отвечает молчанием?!

— Да, — с опозданием ответил он Шевелёву, — это необходимо запомнить: не убивать — укреплять должна работа. Любая, — самая важная, самая срочная. Надо суметь жить так, чтобы она укрепляла. Да, вы правы.

— Ну, не буду мешать. Собирайтесь, — сказал Шевелёв.

Он повесил на место ракетку и тихо, не торопясь и не медля, ушёл.

Глава двадцать вторая. Разными глазами

Каждый день по дороге в школу и из школы Лёве хотелось вскарабкаться к знакомому окну и посмотреть, что делает Журавленко. После аварии — хотелось сильнее, чем когда бы то ни было. Но подглядывать в окно он больше не мог.

Когда Лёва ещё мало знал Журавленко, делать это ему было не так стыдно, а вот когда узнал его получше, когда понял, что Журавленко ему доверяет, — подглядывать стало невозможно. Это уже было всё равно что лгать.

Маринка каждый раз рвалась к окну, — Лёва не позволял. Он считал себя в ответе за каждый её поступок. Он хватал её за руку, оттаскивал или отталкивал, а она, конечно, сопротивлялась.

Дважды в день у дома Журавленко происходили лёгкие потасовки. Победителем неизменно оставался Лёва. Ни пересилить его у этого дома, ни перехитрить, ни переупрямить Маринке не удалось ни разу.

Вырываясь, она ему кричала, что это не его дело! Что он трусит, а она не трусит! И, вообще, почему это она должна всё делать, как Лёва? Она, мол, сама по себе!

— Пусти, говорят! — кричала Маринка. Но при всём при том она отлично знала, что без Лёвиной помощи ей не вскарабкаться на довольно высокий выступ стены, к тому же всего сантиметра в четыре шириной.

Лёва, не выпуская Маринкиной руки, говорил, что чем в окно подглядывать, уж лучше зайти.

А с чем зайти? Что сказать, чтобы человеку стало лучше? Этого они не знали. И не заходили. Да и Сергей Кудрявцев их строго-настрого предупредил:

— Теперь не суйтесь, не до вас.

На седьмой или на восьмой день после аварии, подходя к дому Журавленко, они увидели, что мимо его окна медленно прогуливается туда и обратно знакомая им женщина в короткой чёрной шубе, и с нею какая-то угодливая старушка, ежесекундно согласно кивавшая головой.

Женщина была почти в два раза выше и Маринки и Лёвы; ей не надо было никуда вскарабкиваться, для того чтобы посмотреть в окно.

Посмотрев разок и другой, она сказала довольным голосом и пронзительно громко, с явным расчётом на то, что услышит Журавленко:

— Небось, как припугнули в милиции, — так и притих!

Она ещё раз посмотрела в окно и почему-то с озабоченным, даже огорчённым, видом сказала заранее согласно закивавшей старушке:

— Сперва ведь сам не свой сидел и всё бумаги чёркал. А сейчас вроде бы даже весёлый. С чего бы это ему вдруг повеселеть?..

Как только Лёва и Маринка это услышали, их руки, со злостью тянувшие друг друга в разные стороны, сразу подобрели, стали согласными.

Минуты не прошло, а Журавленко уже услышал стук в окно и увидел прижатые к стеклу носы Маринки и Лёвы.

А Маринка и Лёва увидели, что Журавленко широко, приветливо развёл руки.

Двух мнений быть не могло, — он звал их к себе.

Глава двадцать третья. Про то, о чём Лёва с Маринкой слышат в первый раз

Журавленко отворил дверь, не дожидаясь звонка.

— Вот знал, что вы сегодня придёте, и хотел, чтобы пришли! Маринка и Лёва даже «здравствуйте» не сказали. Выглядели они глуповатыми от радости и от смущения. И у Журавленко улыбка словно разлилась от волос до тапочек. Не взрослые люди так улыбаются, а мальчишки.

— И почему только, с тех пор как я вырос, мне не приходилось дружить с ребятами? — сказал Журавленко. — Просто не понимаю!

В комнате у него было тесно. Башня лежала на полу, занимая почти всё свободное пространство между дверью и окном. Один из нижних её углов был разворочен — переплёты были разъединены.

Но Лёве она почему-то показалась уже выздоравливающей. Быть может, потому, что у Журавленко было такое хорошее настроение.

Всем троим пришлось перешагнуть через узкую верхушку башни, чтобы подойти к стульям и к столу.

На столе Лёва сразу заметил раскрытую толстую тетрадь с перечёркнутыми сверху донизу цифрами на обеих страницах.

У него невольно вырвалось:

— Столько было ошибок?

— Всё это — результат одной ошибки.

Маринка не могла допустить, чтобы только Лёва спрашивал и только ему одному Журавленко отвечал. Она быстро взглянула на зачёркнутые страницы и буквально перехватила второй Лёвин вопрос.

Она спросила:

— А вы уже решили, как сделать, чтобы было правильно?

— Решил. Это было сравнительно просто. А вот найти ошибку!.. Понимаете, я был уверен, что где-то пропустил нулёк. Где-то, скажем, вместо тысяч я учитывал сотни. Такие ошибки и у специалистов иногда проскакивают. Считаю, пересчитываю, — нет, всё правильно. Всё безукоризненно точно. В чём же тогда дело? Ищу… Так ищу, что, сидя за столом, чувствую каждый узел работающей модели. Будто она — это я. И в ней грехов не нахожу. Детали точно подогнаны, механизмы выверены. Что же делать? Снова начинаю всё пересчитывать — и снова всё верно!

Маринка, слушая, приподнимала снизу одним пальцем страницы толстой тетради, подглядывала, сколько там цифр, сколько формул, представляла себе, каково это всё пересчитывать, и от сочувствия шептала:

— Ой-ой-ой! Другой бы ещё не так похудел!

Лёва слушал, подперев голову кулаками, словно ей без поддержки и слушать было невмоготу. Ему казалось, что и он мучительно ищет ошибку. Он так объединился с Журавленко, что, в поисках выхода, крикнул:

— Счётную бы нам машину!

— Да, неплохо бы, — согласился с ним Журавленко. — Сосчитала бы она, конечно, быстрее, но найти ошибку не смогла бы.

Маринка торопила:

— Как же вы нашли? Ну, как?

Ей хотелось скорее узнать конец.

А Лёва просил:

— Только вы всё говорите! Без пропусков.

— Мне самому интересно проследить, как это шло до толчка к разгадке. Толчок был неожиданный, удивительный…

Журавленко помолчал, вспоминая день за днём.

— Так. Значит, я снова всё пересчитал и снова убедился, что всё верно. Голова уже отказывалась соображать. Уже выдохся. Но чем больше уставал, чем хуже соображал, тем лихорадочнее пытался хоть за что-нибудь уцепиться. Цеплялся за соломинки. А это, как всегда, оказывалось чепухой. Соломинки не держали, ломались. И вдруг…

Маринка удивилась: почему, сказав «и вдруг», Журавленко так хорошо на неё посмотрел?..

Да, он действительно, как-то особенно хорошо на неё глядя, потому что вспомнил, что она дочь Михаила Шевелёва, сказал:

— И вдруг ко мне зашёл знакомый. Совсем недавно впервые с ним встретились. Я едва поздоровался. Не смотрел на него, не поднимал головы от ненавистного мне уже расчёта, и в это время я услышал настойчивое:

«Так нельзя. Отдохните. Не должны убивать человека ни бомба, ни работа».