Вася Алексеев

Со всех сторон требовали слова. Одни решительно поддерживали Васю, другие еще не имели определенного мнения, но всё равно хотели говорить. Зернов, по обыкновению, оглашал «декларацию от имени фракции анархистов».

— Никакого социализма! Предлагаю назвать Союз «Свободными юношескими федерациями». Мы будем всеми средствами бороться за это название.

Кто-то поддакнул Зернову, он стал шуметь еще громче:

— Я в Социалистическом Союзе быть не могу. Если примете такое название — уйду. У меня другой путь!

Название, предложенное Васей, приняли подавляющим большинством голосов. Зернов сидел, отвернувшись от товарищей, и, запустив руку за ворот расстегнутой рубахи, ожесточенно скреб грудь. Почесывался он постоянно. Друзья Зернова утверждали, что это от раздумья, другие говорили, что просто надо чаще ходить в баню, тогда и раздумья не будут одолевать. Как бы то ни было, Зернов скреб грудь и сидел на месте. Уйти он мог, но многие ли пошли бы за ним?

Час был уже поздний. Воздух в комнате стал сизым от табачного дыма.

— Поесть бы чего, — мечтательно заметил кто-то, — всех вопросов до утра не перерешаем, а в животе давно уже пусто.

Есть хотелось, конечно, каждому, просто старались не обращать внимания, но раз уже зашел об этом разговор…

— Устроим перерыв, — сказал Вася. — У кого есть деньжата? Может, чего-нибудь раздобудем…

Начали рыться в карманах. Деньги выкладывали на стол.

— У меня ни копейки, — поджав губы, сказал Саша Зиновьев, — совершенно без средств.

— На портфель копишь? — поинтересовался Ваня Тютиков.

Портфель был мечтой Зиновьева, и ребята знали о ней.

— А может, новой порки боишься?

Саша высокомерно посмотрел на товарищей. Его круглое лицо стало багровым.

— Попросил бы без глупых шуток. Тем более на заседании.

Кругам хохотали. Трудно было представить себе важного Сашу Зиновьева в. положении школяра, которого отец дерет ремнем, но случай такой был, и совсем недавно. Зиновьев сам сгоряча рассказал о нем Ване Скоринко, а тот не стал держать эту историю в тайне…

Потом Зиновьев убеждал себя, что порки ему нечего стыдиться. Он пострадал за убеждения. Когда Союз только создавался, Зиновьев много ходил по фабрикам и заводам, организуя собрания молодежи. Меньшевики из цехового комитета отказались признать это общественным делом. Зиновьеву и Скоринко, который тоже тогда почти не работал, за пропущенные дни не заплатили. Пришлось уйти от кассы ни с чем. У обоих были вечером неприятные разговоры с родителями, но отец Зиновьева разговором не ограничился. Он взял ремень и выдрал Сашу. Парню шел уже девятнадцатый год, а выглядел он значительно старше своих лет. Для товарищей Саша был воплощением солидности, но отца очень боялся…

Кругом смеялись, и сколько ни убеждал себя Зиновьев, что порка не могла повредить его авторитету, раз он пострадал за идею, в глубине души он не был в этом уверен, потому и сердился всё сильнее.

— Ладно, Саша, чего обижаться, — потянул его за руку Сеня Минаев, один из самых молодых ребят в организационном бюро. Он держал большой жестяной чайник, взятый у райкомовского сторожа, — Пошли за кипятком, а то трактир закроют.

Через несколько минут они вернулись, неся чайник, из носка которого валил пар, несколько леденцов без бумажек и черные лепешки. Зиновьев аккуратно разрезал лепешки на председательском столе. Заседание продолжалось. Надо было решить вопрос о лозунге. Вася Алексеев предложил принять слова Коммунистического Манифеста — «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», давно уже ставшие боевым кличем передовых рабочих. Это вызвало новый приступ ярости на «скамьях анархистов».

— Долой! — кричал Зернов. — Я не позволю ставить на наш Союз социал-демократическую печать!

— Не шуми, анархо-реклама, — Союз у нас социалистический. Так и в названии утвердили, — пытался его осадить Скоринко. Он назвал Зернова прозвищем, которое за ним просто утвердилось. Но сейчас это только добавило масла в огонь.

— Не признаю! Я смою ваше название кровью!

Зернов выхватил свой револьвер и направил его на Скоринко:

— Доставай оружие! Будем стреляться!

— К порядку! Прекрати хулиганские выходки, — призывал председатель. — Тоже дуэлянт нашелся.

Ребята навалились на Зернова. В свалке он успел стукнуть кого-то рукояткой револьвера.

— Вздуть его, чтобы помнил! — весело кричал Скоринко, тесня Зернова в угол.

Не сразу удалось водворить порядок. Пока председатель, за неимением колокольчика, стучал карандашом по жестяной кружке, Зернову изрядно намяли бока. Наконец ребята, отдуваясь, стали рассаживаться по местам.

— Всё равно я протестую, — бормотал Зернов.

Трудно было понять, против чего он протестует — против полученных тумаков или против лозунга, предложенного Васей. Но разговор с ним был еще не окончен.

— Есть предложение исключить Зернова на два заседания. Чего он тут дуэли устраивает? Исключить за графские замашки и хулиганство, — сказал Скоринко.

— Не имеете права! — снова вскочил Зернов.

Но предложение поддержали. За него проголосовали без прений.

— Значит, на два заседания? — переспросил Зернов. — А присутствовать я могу?

— Без права голоса. Чтоб тебя, значит, не слышно было.

Зернов сел и больше не проронил ни слова. Даже когда большинством голосов утвердили лозунг, с которым он никак не мог примириться: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Он только ерзал на скамейке, почесывался и сверлил товарищей глазами. Рта не открывал. Юридически он ведь на заседании не присутствовал. А в этом анархисте странно сочетались крикливая неорганизованность и глубокое почтение ко всяким правилам парламентской процедуры.

Петр Шевцов

Когда Петр Шевцов приехал из Воронежа в Петербург, он еще не представлял себе ясно, как завоюет столицу. И кем он станет, тоже еще не решил. Среди его знакомых много говорили о Столыпине. Шевцов разглядывал его портреты, печатавшиеся в журнале «Нива». Лицо у Столыпина было самоуверенное, властное, и Шевцову хотелось стать таким же самоуверенным, властным и могущественным, как Столыпин.

Но в том году на маленькой станции Астапово, в глубине России, умер Лев Толстой. Его имя было у всех на устах, оно произносилось почти с молитвенным восхищением. Вчерашнего воронежского гимназиста Шевцова это захватило. Он еще в старших классах чувствовал склонность к писательству. Учитель словесности хвалил его слог, знакомые барышни переписывали в альбомы его стихи, восторгаясь их изысканностью и богатством чувства. «Что вы, какой я поэт, — говорил Петя, потупясь, — просто мое отношение к вам немыслимо выразить будничными словами». Теперь он мечтал о славе писателя, о том, что проживет долгую-долгую жизнь, как Толстой, а когда умрет, вся Россия пойдет за его гробом, осознав, какое яркое светило померкло.

Впрочем, представляя себя то Столыпиным, то Толстым, он хотел избежать крайностей, которые, как он считал, допускали оба великих человека. Он не был бы так жесток в расправах с революционерами, как Столыпин, не стал бы вступать в конфликт с государством и церковью, как Толстой. Прежде, в младших классах гимназии, Шевцов думал, что может сделаться знаменитым революционером, русским Маратом или Дантоном. В 1910 году он уже об этом не помышлял. В той среде, где он рос, революция стала немодной.

Пока, однако, надо было считаться с волей родителя, желавшего видеть своего первенца врачом. Шевцов поступил в Военно-медицинскую академию. Тут были свои пути к славе. Он видел себя уже великим хирургом, как Пирогов, или лейб-медиком императорской фамилии, как профессор Федоров. Кто знает, не ему ли суждено спасти от смерти наследника — цесаревича Алексея, страдавшего тяжелым недугом — гемофилией. Как будет прекрасно, если именно Петр Шевцов остановит роковое кровотечение у Алексея, который к тому времени станет, может быть, уже императором всея Руси.

Этой надежде не суждено было осуществиться в силу разных причин. Алексей не стал царем, а Шевцов врачом. Через два года он писал: «неизменно гнетущим образом действующие на психику анатомические работы над трупами вынудили меня выйти из числа студентов Военно-медицинской академии». У него оказалась слишком тонкая и впечатлительная натура. А в остальном он был примерным слушателем, и ротмистр Максимов, надзиравший за будущими военными врачами, написал справку о том, что Петр Григорьевич Шевцов «ни в чем предосудительном в стенах академии замечен не был и поведения был отличного».