Вася Алексеев

Прошло немного времени, и старшой Голубев в субботний вечер остановил Васю, собиравшегося домой. Голубев — приятель Петра Алексеевича, Васиного отца, знает всю их семью, крестил младшего братишку.

— Ты намотай себе на ус, Василий, — проговорил он. — Начальство косо глядит на тебя, да и правильно ведь. Другие остаются на сверхурочную, когда только попросят, а тебе всё некогда. Вот мы и завтра будем работать. Придешь?

— Как обычно, — ответил Вася.

— Так ведь обычно тебя и калачом не заманишь?

— Значит, не заманите и завтра, дядя Саша. Царю-батюшке помогать я небольшой охотник.

— Да ты русский человек или немец?! — закричал Голубев, рассердившись не на шутку.

— Человек я русский, русский рабочий. Потому и не хочу стараться на царя. Делать больше пушек? А для чего? Чтобы больше убивали на фронте таких же рабочих, как мы с тобой? Как бы русский царь победил германского кайзера, — это не наша забота. Наша забота — победить царя, а немецкие рабочие пусть своего кайзера сбрасывают. Ты думаешь, России служишь… Наша Россия — не Николашка кровавый, наша Россия — рабочие и крестьяне. Им служить надо, для них надо свалить царя и всех, кто с царем вместе губит народ на этой проклятой войне.

— Гляди, Васька, за такие слова по нонешним временам… Услышит кто — головы не снесешь.

— Пусть слышат. Я правду говорю, ее от людей прятать не надо.

Но путь правды нелегок. Тяжело приходилось в эту пору заводским большевикам. На организацию обрушивался удар за ударом. Оборваны связи с Петроградским комитетом, разгромлен райком… Трудно стало встречаться с товарищами, единомышленниками, еще труднее агитировать, рассказывать о своих взглядах рабочим в цехе. Везде слежка. Предатели и трусы рядятся в патриотов. И нет уже тех привычных мест, где сходились вместе поговорить о том, что всех интересует, обсудить, что делать дальше. И на Ивановскую улицу теперь незачем ходить. Большевистская «Правда», которой за два года пришлось сменить чуть ли не два десятка названий, теперь ни под каким названием не выходит. Ее закрыли, запретили совсем. Не соберешься, как прежде, и в обществе «Образование» на Нарвском проспекте. Общество тоже в начале войны закрыто полицией…

Хорошо хоть, что осталась школа на Ушаковской. Вася и его друзья становятся ревностными учениками.

В школе теперь надо быть очень осторожным. Полиция не спускает с нее глаз. И все-таки здесь образуются кружки рабочей молодежи. В кружках воспитывается новое поколение путиловских большевиков.

Поначалу кружков два. В одном ведет занятия Вася, с другим занимается немолодой уже человек с бородкой и в пенсне, приезжающий из города, — провизор какой-то аптеки. Зовут его товарищ Ахий. Фамилии никто не знает, разве что Вася, но он ее не называет даже друзьям. Конспирация, понятное дело.

— Где соберемся?

Во время перемены Вася коротко обменивается мнениями с товарищами.

— Давайте снова у меня, — охотно предлагает Ванюшка Тютиков.

— То-то и дело, что снова, — говорит Вася. — Заметно будет. Может, в Дачное поедем, в леске посидим. Погода вроде ничего. Вот и отправимся завтра…

— Есть тут квартира у одного паренька на Зайцевой, вроде подходящее место, — говорит Коля Андреев.

Коля примкнул к их кружку не так давно, но человек он надежный. К его предложению стоит прислушаться.

— Проверь эту квартиру, посмотри хорошенько. Подойдет — соберемся там в следующий раз.

Коля кивает головой. Конечно, он проверит. Вася дает ему важное поручение, и он это понимает…

В лесу возле Дачного они пробираются в хорошо знакомую ложбинку, окруженную густыми кустами ольхи. День действительно погожий, но поздняя осень дает знать о себе. Листья на ольхе побурели, и ветер легко обрывает их. Пышные перья папоротника съежились и стали черными. Воздух холодный и сырой, — солнце уже не греет в эту пору. Девушки приходят с лукошками, на дне которых лежат сморщенные старые грибы или перекатывается крупная жесткая клюква. От таких грибов мало проку, да и от горстки клюквы тоже, но для конспирации может пригодиться.

Смешно подумать, они ведь, бывало, ворчали, что на партах в Ушаковской школе неудобно сидеть — парты детские, а они уже взрослый народ, — но там все-таки сидишь, положив тетрадку и книгу, чернильница перед тобой, сколько хочешь макай перо. Тут (они устраиваются на пеньках и скользкой, покрытой палым листом земле. И тетрадок у них с собой нет. Полагаться надо на память. А кружок серьезный. Они изучают «Капитал».

— Сегодня, товарищи, мы должны разобраться в том, что такое стоимость, — говорит Вася.

Большую часть минувшей ночи он просидел над «Капиталом». Теперь надо растолковать прочитанное друзьям. Он достает книгу из-под пальто и начинает читать, снабжая своими пояснениями каждую фразу.

В лесу тихо, но кто знает, может быть, где-то совсем близко бродят шпики, высматривая подозрительные сборища. Надо быть начеку, и вместе с тем, надо очень внимательно слушать, если хочешь усвоить то, что написано в (книге.

— Значит, как вы понимаете потребительную стоимость?

Вася отрывает глаза от книги и смотрит на друзей. Никого из них не назовешь здоровяком. Худощавые сутуловатые фигуры, бледные усталые лица. Позади долгая неделя тяжелого труда, а сытно они никогда не ели. Теперь война, всё растет в цене, кроме их работы… До того ли им, чтобы изучать сложные научные труды? Фразы, прочитанные в книге, кажутся порой отвлеченными, их смысл не легко укладывается в голове. Но всё это надо понять и осилить. Без этого не станет по-настоящему ясно, почему так тяжела их работа и скуден хлеб, почему идет война и зачем шпики бродят вокруг леса… А главное — что следует делать рабочему человеку.

В лесу звонок не звонит и никто не посматривает на часы. Часов, по правде сказать, у ребят нет — дороги, не по карману. Да ребята и не спешат расходиться. Часто ли удается вот так сойтись вместе и потолковать?

— А я, знаете, интересную книжку прочел на днях, — говорит Вася, окончив разбор главы «Капитала», — называется «Вера в бога». Поп ее написал, но честный поп. Бывают, оказывается, и такие. Понял он, что религия — чистый обман, что сказками о боженьке дурачат народ, и написал об этом. Конечно, расстрига этот не марксист, ему до марксизма, как до неба, но в книге много полезного.

Увлекшись, он подробно рассказывает о прочитанном.

— А верующих ведь хватает даже среди рабочих. Про своего отца хоть скажу — богомолец.

— Ну, пускай верят, если охота, — откликается кто-то из ребят.

— Как это «пускай»? Нашего брата рабочего дурачат, а мы «пускай»? Вы видели, чтобы богомольцы шли на баррикады, против царя и заводчиков поднимались? Им в голову вдолбили: несть власти, аще не от бога. Вот интересно, когда рабочий класс возьмет власть, что попы и ксендзы говорить станут? Гнет религии надо свергать так же, как гнет царя. Это, может быть, много времени потребует, но без этого мы наш новый мир не построим.

— Ну ладно, — миролюбиво говорит парень, — я ведь в церковь не хожу и попов слушать не собираюсь. Я это про темных людей говорю — пускай.

Но Вася вовсе не считает опор оконченным:

— Если хочешь знать, «пускай» — это вообще скверное слово. Люди ошибаются, поступают вопреки интересам рабочего класса, а мы — «пускай»? Значит, мы равнодушны к людям и к их будущему? Тогда какие же мы революционеры?

Он быстро вспыхивает, но и быстро отходит. Паренек ведь только недавно стал посещать их сходки, многого не понимает. Вася подсаживается к нему, кладет руку на плечо:

— Эх ты, товарищ «пускай»! Тебе это равнодушие выколачивать надо из головы, как пыль из матраса.

Он уже весело смеется, и парень смеется вместе с ним.

Осень питерская плохо приспособлена для того, чтобы собираться в лесу или проводить долгие часы на море. Она тянется и тянется — конца ей нет. По заливу ходит злая, резкая волна, ветер гонит набухшие водой облака, дожди сыплют почти беспрерывно — острые и такие косые, будто они вовсе не с неба. Кажется, ветер срывает гребни волн и песет брызги на Емельяновку, на заставу. Лишь изредка выдаются ясные тихие дни. И снова льет.