Страница 27 из 32
– Я отлично знаю французский, но писать не умею. И ни на одном языке не умею. Только «мама» и «папа».
Дала мне поручения: узнать точно, как пишется по-французски фамилия Ламбаль (можно ли рифмовать с Carnaval) и подробнее – что такое баута?
(За окном полил дождь. Он шумел в листьях и барабанил по стеклу. Меня поразило, что Анна Андреевна его не услышала. У нее так же плохо со слухом, как у меня со зрением. Машина дождя работала за окном гулко и бесперебойно уже минут двадцать, когда Анна Андреевна, увидев на стекле струйку воды, проговорила: «Смотрите, оказывается, дождь. У вас зонтик с собою?»)
К «Письму» она продиктовала мне большие новые поправки. Попросила, чтобы я отдала «Письмо» машинистке. Поправки диктовала каким-то беспомощным голосом, все время перебивая себя вопросами: «это лучше? это понятно?» В прозе движется она неуверенно, «как будто под ногами плот, а не квадратики паркета». Обаяние чувствуется то же, что и в стихах, но силы, непреложности – нет. Синтаксис какой-то неуверенный[103].
Излагая в «Письме» мнение о «Поэме» Абрама Эфроса (по «Письму» он – «X.»), Анна Андреевна теперь развила его слова, выделила, удлинила; говорит – специально призывала к себе Штока и допрашивала с пристрастием[104].
А я сделала «Поэме» подарок, которым очень горжусь.
Однажды в Ташкенте я утащила из пепельницы брошенный Анной Андреевной клочок бумаги. Строки, обращенные к Судейкиной:
И вот они наконец пригодились. Я их прочитала Анне Андреевне наизусть (клочок потерялся) и спросила, помнит ли их она?
– До сих пор не вспоминала никогда, а теперь помню, и помню, что вы их любили. Давайте-ка введем их сейчас же. В «Поэме» мне очень не хватает торцов. Какой же Петербург без торцов!
Она в один миг нашла место. Вписала эти строки после свиданья в Мальтийской Капелле. Судя по рифмам, они тут и были. Только вводная фраза была какая-то другая[105].
– На днях я видела экземпляр Нечкиной, – сказала Анна Андреевна. – Знаете, что там написано? (Она заговорила тихим голосом: близилось негодование.) «Ты – один из моих дневников»! Дневников вместо двойников![106] Какой смрад! Это у Толстого было несколько дневников – один он показывал Софье Андреевне, другой не показывал и в валенке таскал – а моя героиня-то тут при чем? И как же люди читают?.. – Она гневно умолкла. – Но зато там я нашла надпись, сделанную мною в Ташкенте в 44 году. Я о ней наглухо забыла… Я вам ее прочту, только помните, и дайте мне слово, что она никогда не прилипнет к «Поэме»… И зачем это я, дура, сходной строфой ее написала? Другой не нашла?51
Она произнесла короткое стихотворение, горестное, открытое, будто дала мне потрогать рукою свою беззащитность и боль.
Я думаю, это впервые за все существование поэзии поэт обращается с мольбой о помощи не к другу, не к людям вообще, не к природе, не к Богу, а к собственному своему творению. Поэт просит помощи у созданной им Поэмы.
В этих стихах, что редкостно в поэзии Ахматовой, нет никакой опоры на реальный мир, никаких внешних конкретностей – ни облаков, ни бессмертника, ни муфты, ни хлыстика, ни сада, ни дома, ни набережной, ни птиц, ни Петропавловской крепости, ни мостов, ни закатов – одно раздумье, оканчивающееся мольбой:
Хотелось бы мне когда-нибудь понять, догадаться – чем преображена фраза, воспроизводящая интонацию совершенно обыденную, домашнюю даже, словно выговор ребенку:
Что превращает ее из прозаического упрека в торжественную жалобу, в какую-то музыку стона… То место, на котором строка эта поставлена в стихе?
Анна Андреевна сказала мне, что оно было написано в 44 году, в Сочельник.
Я запомнила все стихотворение мгновенно, от слова до слова, будто оно всегда жило во мне; записала его на чистом листке и дала Анне Андреевне проверить и подписать.
Пока она боролась с моим пером, жалуясь, что не умеет писать им, я с новым чувством умиления смотрела на эти старческие руки в перстнях, на эту склоненную над столом седую голову, на эти выцветшие, пронзительно умные глаза.
Седое чудо! «О мое седовласое чудо!»
Она написала под стихами «9 июня 55 г.».
По моей просьбе она продиктовала мне и стихотворение Пильняку, – я помнила пруд и конец, но позабыла начало. А теперь оно у меня целиком.
и т. д.
– Совсем не помню, когда оно было написано, – сказала Анна Андреевна, окончив диктовать. – А вот что помню: незадолго до той поездки в Переделкино, о которой тут речь, я написала стихотворение Пастернаку. Пильняк тогда сказал: «А мне?» – «И вам напишу». И вот когда довелось написать![107]
14 июня 55 Дважды звонила Анна Андреевна, которая уже снова у Ардовых. А я не могла откликнуться на ее зов: я больше на даче, чем в городе. Наверное, там накопились уже новые строки, и она хотела вместе понянчить «Поэму».
16 июня 55 Из «Нового Мира», куда ходила за своей версткой, – к Анне Андреевне52. Она тревожная, грустная бродит по ардовским комнатам. Приняла меня в столовой. У нее в комнате спит Ирина Николаевна, приехавшая из Ленинграда вместе с Аней и мужем. В столовой с ногами на диване сидит Аня и читает «Викторию». Анна Андреевна находит эту девочку красивой, а на мой взгляд она несколько простовата. Скоро пришел Ирин муж, уж совсем непонятный. Анна Андреевна увела меня в комнату мальчиков, и там я вынула из портфеля «Поэму», которую на всякий случай всегда таскаю с собой. Она внесла поправку в одну из строф «Решки» – сделала теперь так:
Затем на обороте моего экземпляра, где было написано ею: «Окончательный текст 9 июня 55», она перед девяткой поставила единицу, и получилось 19 июня, хотя сегодня только 16-е. Но дело не в этом, а в том, что и 19-го текст не станет окончательным, и не скоро еще – я убеждена.
Пересказала мнение Шервинского о «Поэме», по-моему, совершенно ошибочное. Это, якобы, не поэма, а цепь отдельных лирических стихотворений. Неверно, никаких отдельных стихотворений тут нет. Второе: это старомодно, десятые годы. Неверно, тут только по материалу – десятые годы, а сама «Поэма» оглушительно нова, в такой степени нова, что неизвестно, поэма ли это; и нова не для одной лишь поэзии Анны Ахматовой, а для русской поэзии вообще. (Может быть и для мировой; я судить не могу, я слишком невежественна.) Тут все впервые: и композиция, создающая некую новую форму, и строфа, и самое отношение к слову: акмеистическим – точным, конкретным, вещным словом Ахматова воспроизводит потустороннее, духовное, отвлеченное, таинственное. Конечно, это свойство всегда было присуще поэзии Ахматовой, но в «Поэме» оно приобрело новое качество. Острое чувство истории, тоже всегда присущее поэзии Ахматовой, тут празднует свое торжество. Это праздник памяти, пир памяти. А что память человека нашей эпохи набита мертвецами – вполне естественно: поколение Ахматовой пережило 1914, 1917, 1937, 1941 и пр. и т. п. История пережита автором интимно, лично – вот в чем главная сила «Поэмы». Тут и те, кто погиб в предчувствии гибели – самоубийца Князев, например. («Сколько гибелей шло к поэту, / Глупый мальчик, он выбрал эту»… «Не в проклятых Мазурских болотах, / Не на синих Карпатских высотах…») В «Поэме» не вообще мертвые – убитые, замученные, расстрелянные – а ее мертвые, те, что когда-то делали живой ее жизнь, герои ее лирических стихов. Но это вовсе не превращает «Поэму» в цепь лирических стихотворений, как полагает Шервинский. Это только пропитывает эпос лирикой, делает «Поэму» лирико-эпической, бездонно глубокой, хватающей за душу. «У шкатулки ж двойное дно» – а какое дно у памяти? четверное? семерное? не знаю, память бездонна, поглядишь – голова закружится.
103
Прилагаю текст «Письма к NN», который А. А. дала мне в тот день для перепечатки.
«Из письма к NN.
…и Вы, зная обстановку моей тогдашней жизни, можете судить об этом лучше других.
Осенью 1940 г., разбирая мои старые (впоследствии погибшие во время осады) бумаги, я наткнулась на давно бывшие у меня письма и стихи, прежде не читанные мной («Бес попутал в укладке рыться»). Они относились к трагическому событию 1913 г., о котором повествуется в «Поэме без героя».
Тогда я написала стихотворный отрывок «Ты в Россию пришла ниоткуда» (второй из женских портретов моих современниц – первый назывался «Современница»). Вы даже, может быть, еще помните, как я читала Вам оба эти стихотворения в Фонтанном Доме, в присутствии старого шереметевского клена («А свидетель всего на свете»). В бессонную ночь 26–27 декабря этот стихотворный отрывок стал неожиданно расти и превращаться в первый набросок «Поэмы без героя». История дальнейшего роста поэмы кое-как изложена в бормотании под заглавием «Вместо предисловия». (Набросок этот я читала на моем вечере в Союзе Писателей в марте 1941 года.)
Вы не можете себе представить, сколько диких, нелепых и смешных толков породила эта петербургская повесть. Строже всего, как это ни странно, ее судили мои современники, и их обвинения сформулировал, может быть, точнее других, в Ташкенте X., когда он сказал, что я свожу какие-то старые счеты с эпохой (десятые годы) и с людьми, которых или уже нет, или которые не могут мне ответить. Тем же, кто не знает этих счетов, поэма будет непонятна и неинтересна… Другие – в особенности женщины, считали, что «Поэма без героя» – измена какому-то прежнему идеалу и, что еще хуже, разоблачение моих давних стихов, которые они «так любят».
Так в первый раз в жизни я встретила вместо потока патоки, иногда превращающего поэта в идиота, искреннее негодование читателей, и это, естественно, вдохновило меня.
В течение пятнадцати лет эта поэма неожиданно, как припадки какой-то неизлечимой болезни, вновь настигала меня, и я не могла от нее оторваться, дополняя и исправляя, по-видимому, оконченную вещь.
И не удивительно, что Z., как Вам известно, сказала мне: «Ну, Вы пропали! Она Вас никогда не отпустит».
Но… я замечаю, что письмо мое длиннее, чем ему следует быть, а мне еще надо… 27 мая 1955 г.
Москва»
Наивно было бы, однако, думать, что «Письмо к NN» – это реальное письмо, посланное мне или кому-нибудь иному (впрочем, адресованное все-таки мне). Это одна из игр автора с читателем, которыми столь богата «Поэма без героя». «Письмо к NN» недолго удержалось в «Поэме». Сначала оно было введено в текст, а затем, через несколько лет, при очередной переработке изъято навсегда. Начиная с 1960 года, в машинописных экземплярах «Поэмы», исходящих непосредственно от Анны Андреевны, «Письмо к NN» более не встречается. Досадно видеть, что «письмо» это, переименованное в «Письмо к Н.», открывает собою «Поэму без героя» во втором томе «Сочинений» Анны Ахматовой. – Примеч. 1978 г.
Ныне, в наших здешних изданиях «Письмо к NN» помещается, как и следует, в отделе «Проза о Поэме», – отделе, который составила и снабдила примечаниями Э. Г. Герштейн – сначала в «Двухтомнике, 1986», затем в «Двухтомнике, 1990» (см. т. 2, с. 253).
В дальнейшем, приводя отрывки из «Прозы о Поэме», мы будем ссылаться на «Двухтомник, 1990». – Примеч. 1991 г.
104
И. В. Шток, один из постоянных посетителей чердачка Анны Андреевны в Ташкенте, слышал не раз, как она читала «Поэму без героя», своим гостям и присутствовал при многих разговорах Анны Андреевны с ними. Должна признаться в своей неуверенности: подразумевала ли А. А. под буквой «X.» Абрама Эфроса или Константина Липскерова, или их обоих вместе.
105
Недавно я разыскала этот листок:
В последующих вариантах стро́ки о ножке и торцах остались, но введены они по-другому. См. БВ, с. 327.
106
На самом деле:
107
То есть после ареста Пильняка, когда уже разнесся слух о его гибели. См. «Записки», т. 1, № 18.
108
Было: «И смущенье свое не прячу / Под укромный противогаз». Потом, вместо противогаза, стадо: «чем как будто смущаю вас». Затем А. А. посередине строфы сделала: «Впрочем, это мне все равно» (вместо «это в последний раз»); тогда стала возможна новая рифма, и А. А. закончила строфу по-новому: «У шкатулки ж двойное дно». Но и это еще не окончательно.