Страница 114 из 129
Тогда считали благоразумнее обезоружить автора гостеприимством, чем мстить или бежать от него. Где появлялся этот красавец, там, по словам современника, и настоящий поэт прижимался к углу.
Всякий боялся попасть в стихи к рифмоплету, который, пожалуй, навяжет ему жену-дуру «Фетинью» или назовет в своих виршах и самого «скотом». Про этого воина-красавца тогда все знали, что он не отличается нравственною чистоплотностью, и что победы его – самого мирного сорта у какой-то пребогатой графини, предавшейся ему и сердцем, и карманом. Тогда не проходило ни одного дня, в который бы этот ловелас не притащил от старухи бриллиантов или денег к зеленому столу и не поставил бы всего этого к ногам карточных дам.
Был у этого молодца и приятель, всегда готовый к его услугам; это был товарищ его по оружию; последний только и знал, что дуэли; вечно зашнурованный рукав сюртука, два больших шрама, один – на щеке, другой – на бороде, свидетельствовали о его подвигах на таком бранном поприще. Кажется, намек о нем находим у графа Л. Н. Толстого в его романе «Война и мир». Затем, позднее, авторами бульварного острословия были два известных тогда в высшем обществе молодых человека, А. Д. Копьев и С. Н. Марин.
Первый из них был сын пензенского вице-губернатора Д. С. Копьева; говорили, что последний был еврейского происхождения, но верно только то, что он принадлежал к числу благородно мыслящих людей.
Про сына Копьева, которого тогда знала вся Россия, пишет князь Долгоруков106, что он славился необыкновенным пострельством, был умен, остер, хороший писец, «ну, просто сказать, петля». Кто не помнит его бесчисленных проказ? Славиться такими проказами он стал почти в юношескую пору своей жизни.
Про него существует рассказ, что раз, в бытность свою в карауле во дворце, он побился об заклад с товарищами, что тряхнет косу императора Павла за обедом. И однажды, будучи при нем дежурным за столом, схватил он государеву косу и дернул ее так сильно, что государь почувствовал боль и гневно спросил, кто сделал. Все были в испуге. Один он не смутился и спокойно отвечал:
– Коса вашего величества криво лежала, я позволил себе выпрямить ее.
– Хорошо сделал, – сказал государь, – но все же мог бы ты сделать это осторожнее.
Тем все и кончилось107.
Князь Вяземский рассказывает: в другой раз Копьев бился об заклад, что он понюхает табаку из табакерки, которая была украшена бриллиантами и всегда находилась при государе. Однажды утром подходит он к столу возле кровати императора, почивающего на ней, берет табакерку, с шумом открывает ее и, взяв щепотку табаку, с усиленным фырканьем сует в нос.
– Что ты делаешь, пострел?! – с гневом говорит проснувшийся государь.
– Нюхаю табак, – отвечает Копьев. – Вот восемь часов уже дежурю; сон начинал меня одолевать. Я надеялся, что это меня освежит, и подумал лучше провиниться перед этикетом, чем перед служебною обязанностью.
– Ты совершенно прав, – говорит Павел, – но как эта табакерка мала для двух, то возьми ее себе.
Вигель говорит про Копьева, что он принадлежал к числу тогдашних молодых людей, которые щеголяли безбожием и безнравственностью, но более в речах, чем в поступках, и это давало им вид веселого, но нестерпимого бесстыдства: Копьев же старался и их превзойти. Будучи офицером в Измайловском полку, он прославился насмешками над честным и довольно строгим, но не отличавшимся умом начальником своим – Арбеневым. Ему все сходило с рук по доброте этого начальника.
Репутация его, как остряка и балагура, дошла до князя Зубова; последний, по примеру князя Потемкина, имел свиту огромную, составленную из адъютантов, ординарцев и т. д. Он поместил при себе и Копьева, который в продолжение последних лет царствования Екатерины, пользуясь безнаказанностью, проказил немилосердно; Копьев был еще довольно молод, а молодости многое прощается. Проказничал же он более речами.
По вступлении Павла на престол Копьев остался без опоры со своими пресловутыми фарсами. Все тогда роптали на перемену мундирной формы по старинному прусскому образцу, и Копьев выкинул штуку: заказал себе в преувеличенном виде все – ботфорты, перчатки с раструбами, прицепил уродливые косу и букли, и в этом шутовском наряде явился к императору, который, впрочем, удовольствовался тем, что виновного посадил на сутки под арест и велел отправить в драгунский полк, который стоял в Финляндии.
А. Васнецов. У водоразборного фонтана на Сухаревской площади в конце XIX в.
Анекдотов про Копьева была куча; он не унимался: по старой привычке, не переставал врать и проказничать. Это ему даром не прошло, и он вскоре был разжалован в рядовые и записан в гарнизонный полк в Финляндии.
В бытность рядовым он влюбился в дочь одного богатого помещика; впоследствии император Павел сжалился над ним и приказал его отставить от службы с его прежним подполковничьим чином, но оставить его на жительстве в Финляндии.
В первые месяцы царствования Александра I он был возвращен из ссылки и сравнен с чинами его сверстников; ему прямо был дан чин генерал-майора.
В пожилых годах он отличался необыкновенною скупостью; как сам он, так и его люди были оборваны, в заплатках и засалены. Он век проходил в зеленом фраке; тогда уверяли, что последний был сшит из остатков с бильярдов и что заметны были даже пятна, напоминающие места, где становились шары.
Рассказывали, что он, чтобы убедить крестьян своих внести ему разом годовой оброк, говорил им, что взнос будет последний, а что с будущего года станут они уплачивать все повинности и отбывать воинскую поставку одною клюквою.
Копьев был известен не одними только остротами, но не менее также и худобою своей малокормленой четверни лошадей. Князь Вяземский рассказывает:
«Однажды ехал он по Невскому проспекту, a Сергей Львович Пушкин (отец поэта) шел пешком по тому же направлению. Копьев предлагает довезти его.
– Благодарю, – отвечал Пушкин, – но не могу: я спешу».
Копьев был очень смугл, с черными выразительными глазами, которыми поминутно моргал; говоря, он несколько картавил и вместе с тем отчеканивал слова свои с каким-то особенным ударением. Он любил, как говорили тогда, «русить» иностранные слова; он выдумал слово «апропее»; про лифляндских помещиков говорил он, что у кого из них более поместьев, тот и «фоннее».
Вигель говорит, что он всегда острил над семейными и супружескими добродетелями, и для красного словца не щадил ни отца, ни матери, ни сестер, к которым, впрочем, как и к детям своим, был нежно привязан и жене своей верен и предан.
Особенно много доставалось от Копьева графу Хвостову; последний его иначе не называл, как «с позволения сказать». Копьев умер 5 июля 1846 года. Помимо множества сатирических стихотворений, которые писал он не для печати, известны его комедии: «Обращенный мизантроп, или Лебедянская ярмарка», в 5 действиях, СПб., 1791 год, и «Что наше, таво нам и не нада», в 1 действии, СПб, 1794 год, затем «Княгиня Муха» и другие. Все эти пьесы были играны в свое время на театре с успехом. Брат его, М. Копьев, известен как переводчик многих романов.
Другой такой же светский шутник, веселый товарищ и образованный человек, владевший стихом очень бойко, хотя писал довольно небрежно и мало для печати, был Сергей Никифорович Марин, преображенский офицер.
В бытность в Преображенском полку портупей-юнкером, Марин как-то на вахт-параде, на площади Зимнего дворца, проходя мимо императора Павла, сбился с ноги; государь прогневался и разжаловал его в рядовые. Спустя некоторое время, стоял он на часах у проезда императора, государь заметил молодца-солдата, который отдал ему честь.
– Кто этот молодец?
Тогда ему доложили, что это разжалованный дворянин.
– Марин, – сказал государь, – поздравляю тебя прапорщиком, – и ударил его по плечу.