Страница 57 из 61
И пошел не оборачиваясь. Пошел в темную ночь. Сердце, бедное сердце. Лучше бы оно остановилось, чтобы избавить его от стыда.
Воспоминания отступают. Уже вечер. В доме совсем темно. Сколько он пробыл здесь, оплакивая ушедшие времена? Он тяжело вздыхает. Лучше умереть, чем видеть, как меняется жизнь. Он слишком стар, чтобы принять этот новый мир. Его словно выбросило на мель.
Старик встает, тяжело опираясь на посох. Ждать больше нечего. В последний раз он окинул взглядом Общинный дом. В темноте поблескивают резные панели. В лучах заходящего солнца вспыхивают и гаснут орнаменты из цветов. Ветерок шевелит черные занавески на фотографиях тех, кто уже ушел из жизни. Скоро уйдет и он. И имя его запишут в Вакапапа. Совсем скоро.
Он стоит не шевелясь, словно изваяние. Будто еще одна деревянная статуя появилась в доме. Вот губы его зашевелились. Прощай, Общинный дом, — и он медленно выходит.
— Но ваи те хе? В чем корень зла?
Он бредет по пыльной дороге через всю деревню. Дома тесно прилепились друг к другу, но каждый живет своей жизнью. А в некоторых жизни нет совсем, и они стоят заброшенные, одинокие. Мимо проехал грузовик, обдал его пылью. Старик закашлялся.
— Но ваи те хе?
В одном из домов играет музыка. Он заглядывает в окно — на стенах яркие, вырезанные из журналов картинки. У другого дома собралась молодежь, слышны песни и смех. Ему машут рукой, зовут. Но старик не оборачивается.
— Но ваи те хе?
Он спускается по тропинке на берег моря, где особняком от других стоит его дом.
Волны тихо набегают на берег. Далеко на горизонте солнце погружается в море.
— Но ваи те хе?
Вдруг внимание его привлекает стая чаек у берега. Их крики наполняют тишину. Они то опускаются, то взмывают вверх, а на песке колышется что-то темное и большое. Старик подходит ближе — на мели, у волнореза, лежит кит, еще живой, но спина уже сильно поклевана чайками. Красная от крови вода вокруг вспенилась.
Старик горько заплакал.
С криком взмывают чайки, темным облаком кружат над берегом, унося его последние слова.
— Но ваи те хе? В чем корень зла… зла?
В чем корень зла?
В предсмертных судорогах кит бьет хвостом по воде.
Патриция Грейс
Мысли и слова
Роуз приехала вчера. Мы встречали ее на автобусной остановке. Она все такая же, наша Роуз. По-прежнему трещит без умолку и заставляет всех смеяться над тем, как она говорит. По дороге домой мы все время повторяли: «Ну, Рохе, ты нисколько не изменилась». Хорошо, что моя сестра вернулась домой и что она нисколько не изменилась. Роуз в нашей семье крепкий орешек, она у нас камакама, боевая и с головой на плечах.
Вчера вечером мы засиделись допоздна, даже отец и бабушка, которые всегда ложатся спать сразу после чая. Роуз смешила нас рассказами о знакомых, изображала разных профессоров из университета. Бабушка, мама и я смеялись до слез; весь вечер Роуз смешила нас до упаду.
Наконец бабушка поднялась со стула и сказала: «Пора ложиться. Болтовня ворует время у сна». Вот как интересно говорит наша бабушка, когда переходит на английский язык. И мы пошли спать, но Роуз и я продолжали болтать еще час или два, пока не заснули.
Утром я сказала Роуз, что нам надо сходить к миссис Фрейзер, снять мерку для платья. Роуз хотела подождать еще денек-другой, но я напомнила ей, что до свадьбы остается всего две недели и что миссис Фрейзер должна успеть сшить еще три платья.
— А кто такая эта миссис Фрейзер? — спросила Роуз. И тут я вспомнила, что Роуз не знакома с этими соседями, хотя они живут в наших краях уже несколько лет. Все это время Роуз была не с нами, училась в городе.
— Это портниха, — сказала я и запнулась, подыскивая нужные слова, — Она неплохая.
— Что значит «неплохая»? — спросила Роуз.
— Роуз, когда мы будем там, не ляпни чего-нибудь, — сказала я. Я-то знаю нашу Роуз — язык у нее острый как бритва, — Не заносись, пожалуйста.
Хотя я старше Роуз, но именно она всегда режет правду-матку в глаза, если ей не нравится что-нибудь. Раньше мама всегда говорила: «Ты у нас умница, Рохе, но поучись у своей сестры, как вести себя». Я боялась идти с Роуз к Джейн Фрейзер, потому что Джейн часто говорит не то, что следует, сама не подозревая этого. Мы управились с делами, выкупались, переоделись и, когда отец вернулся из стригальни, сели в автомобиль, чтобы ехать к Джейн. Перед отъездом мы сказали маме:
— Не забудь испечь к нашему возвращению маорийский хлеб.
— А у вас самих что, руки отвалятся? — сказала мама, но это была шутка. Всякий раз, когда кто-нибудь возвращается домой, мама печет большой маорийский хлеб.
Роуз произвела хорошее впечатление своим обращением и непринужденными манерами, и двое несносных ребятишек Джейн сразу же прилипли к ней. Они стали прыгать на диване, стараясь привлечь ее внимание. А я думала, как жалко, что такой красивый диван и такую замечательную мебель портят эти два сорванца. Когда у меня появятся свои дети, надеюсь, они не будут такими непоседами.
Мне понравилось, как беседовали Джейн и Роуз. Джейн расспрашивала Роуз о ее жизни в Окленде. Об университете, принимала ли Роуз участие в маршах и демонстрациях. Потом они перешли к городским модам и новостям, и Джейн все это было очень интересно. Казалось даже, что она завидует Роуз, понимает, что у Роуз есть нечто большее, чем уютный дом, хорошая одежда и все остальное, что в ее понимании делает жизнь прекрасной. Приятно было, что Джейн нравится Роуз; я гордилась своей сестрой, ее умением вести беседу и приветливостью в обращении.
Сняв с Роуз мерку для платья, Джейн приготовила кофе, сунула каждому из ребят по куску шоколадного торта и выставила их из дома. Мы сидели за кофе, когда с улицы донесся шум грузовика, сворачивающего к дому Фрейзеров.
— Это Алан, — сказала Джейн. — Ездил в поселок нанимать этих маори на расчистку кустарника.
Я вспыхнула от злости. Но я надеялась, что Роуз пропустит эти слова мимо ушей. Изо всех сил я старалась как-то исправить положение, что-то сказать, хотя за все утро не проронила ни слова. Но, язык не поворачивался во рту, и, кроме «Рохе, не надо», я так ничего и не придумала.
Роуз сохраняла спокойствие. Не покраснела, не вспыхнула, как я. Она закурила сигарету, глубоко затянулась и, прищурив глаза, осторожно выпустила дым. Но я знала, что этим дело не кончится.
— Разве у них нет имен?
— У кого? — с удивлением спросила Джейн и покраснела.
— У этих людей из поселка, которых ваш муж нанимал на расчистку кустарника. — Эта паршивка Роуз говорила как настоящая пакеха.
— Я не знаю их имен.
Я с негодованием смотрела на Роуз, я хотела, чтобы она замолчала, но она не обращала на меня внимания и делала вид, что поглощена своей сигаретой.
— А они знают ваше имя?
— Мое?
— Да, ваше.
— Пожалуй… знают.
— Тогда почему же вы не потрудились узнать, как их зовут, или хотя бы подумать, есть у них свои имена или нет.
Молчание длилось целую вечность, звоном отдавалось у меня в голове. Наконец Джейн пробормотала, кажется, что-то о том, как трудно запоминать такие сложные имена, но моя оскорбленная сестра поднялась и сказала:
— Пошли, Гера.
И я, сгорая от стыда, с плотно сжатым ртом пошла следом за ней к машине, не сказав даже «до свидания».
Я была страшно зла на Роуз. Я так и кипела. Готова была разорвать ее на куски за то, что она сделала. Но теперь, когда мы остались вдвоем, я не знала, что сказать. Я надулась и молчала. Это вечная моя беда — надуюсь и молчу. Всякий раз, когда я не уверена в чем-нибудь, я начинаю дуться. В школе у нас была учительница, которая всегда говорила нам, девочкам: «Не сидите с надутым лицом. Вы же молчите и дуетесь потому, что не научились, как и когда надо выражать свои мысли».
Она была права, наша учительница, я выросла, вот-вот выйду замуж, — но до сих пор так и не научилась находить нужные слова. Отец, бывало, говорил мне: «Ты что, дочка, язык проглотила?»