Страница 61 из 61
Мы стали убирать посуду. Кожурки от винограда, остатки чая. Мужчины складывали козлы и ставили на место скамьи. Мадам Президент опустила руки в мыльную воду и улыбалась, глядя в потолок, улыбалась, чтобы показать, какой это был замечательный день. «Много рук, и дело спорится», — нараспев сказала она. Чтобы доказать это, мы взяли полотенца и принялись вытирать мокрые тарелки.
На улице царило веселье. Люди покупали, продавали, мерялись силой. Я пошла туда, где под деревом сидели бабушка Рита и дед Хохепа — они сторожили лежащий между ними мой драгоценный плащ. Представление продолжалось. Участники парада снова выстроились в ряды. А я, укрываясь от солнечного зноя, сидела в холодке рядом со стариками.
— Иди, — сказала мне бабушка Рита. — Займи свое место.
— На этот раз я лучше посмотрю, бабушка.
Ты что-то очень грустная сегодня, дорогая. Очень грустная. — Бабушка Рита пристально посмотрела на меня. И старик Хохепа тоже.
— Жарко, бабушка.
Собиралась толпа зрителей, началось пение, но эти двое не сводили с меня глаз, ожидая ответа.
— Они думают, что мы способны только на это, — сказала я. — Для них мы — посмешище. Развлечение. В другое время мы для них просто не существуем. И только раз в году они берут нас и выставляют напоказ. Как обломки древности.
Наступила тишина. Тишина, полная смеха и разговоров. Тишина с возносящимся к небу пением и детским топотом. Тишина. Жду, когда они ответят мне что-нибудь. Что-то они мне скажут.
— Ты становишься старше, понимаешь больше, — говорит мне бабушка Рита.
Тишина и ожидание.
— Никто не может отнять у тебя твои глаза, — говорит она. И она права.
— А это уж твое дело — показать другим, кто мы такие, — раздается голос старого Хохепы, сгорбленного и порой сварливого.
Я долго сидела с ними. Молча. Думала о том, что мне предстоит сделать. А потом подошла к выступающим, заняла свое место и стала притоптывать в такт песне по потрескавшейся земле, и мой голос вознесся к солнцу, в котором вся сила земли.
И вот солнце отступило, площадь опустела, на ней оставались лишь обрывки бумаги, растоптанные цветки одуванчиков и клевера да мухи, прилипшие к сладким горлышкам пустых бутылок.
Вторую половину дня грузовик стоял на солнце. Завядшие, пожухлые листья папоротников и поникший лен сделали его похожим на покрытое чешуей спящее чудовище, покинутое, оставленное умирать в одиночестве. Я помогла бабушке Рите сесть в кабину рядом с дедом Хохепой.
— Этому старому бездельнику жестко на досках. Он хочет ехать домой на мягком стуле. Ах, дорогая моя. Подвинь-ка свой толстый зад, старый Хепа. — Пергаментная рука потрепала меня по щеке.
— Спокойнее, дорогая, спокойнее.
Мы усаживаемся поближе друг к другу в кузове грузовика — наступающий вечер несет с собой прохладу. Через центр города — вдоль темнеющих дорог. В гущу ночи, пока не кончится дорога. Открывая и закрывая ворота чужих ферм. По безмолвным пастбищам, с густо темнеющими холмами с одной стороны и черным лоскутом моря — с другой. В сгущающейся темноте проступает лишь узкая полоска пены, вьющаяся вдоль берега под лишенным света небом. Я улавливаю плеск воды о камни и заглушающие его рычанье и вздохи уцелевшего, покрытого чешуей чудовища, близоруко пробирающегося вдоль заборов, сквозь папоротники и колючки, по коровьим лепешкам и жгучей крапиве, через заросли люпина, цепляющегося своими гибкими пальцами за уходящий день. Я вдыхаю полной грудью запахи моря, воздуха, земли, людей. Впитываю Прошлое, Настоящее и Будущее. И ощущаю прилив новых сил. Я пою в полный голос и слышу, как чьи-то голоса вторят мне. Мы громко поем, пробиваясь сквозь непроглядную ночь. Взываем к силе народа. Гребите на своих каноэ все дальше и дальше. Вперед и вперед!