Страница 43 из 61
— Я проклинаю тебя, — кричал он, — проклинаю женщину, с которой ты живешь, и незаконных детей, которых она тебе родит!
С этой минуты оптимизма Пеилуа как не бывало. Теперь его повсюду преследовали, как приговор, слова отца, его последнее проклятие. Старики говорят: кто проклят матерью или отцом (бабкой или дедом), обречен, как был обречен сам дьявол, которого проклял бог. И то, что случилось с Пеилуа, было предопределено проклятием его умиравшего отца.
Пеилуа не слишком переживал уход из дому. Ему и в голову не пришло поискать себе работу или вымолить у отца прощение, хотя отец этого ждал. Дядя Томаси с женой и восемью детьми ютился теперь на правой половине дома, потому что левую половину, единственную кровать, лучшие циновки и новую москитную сетку он отдал во владение Пеилуа.
В доме Томаси к Пеилуа отнеслись так, словно он был важным папаланги. Ему отдавали лучшую еду да еще и прислуживали. Вся семья гордилась тем, что в их доме живет образованный человек, «совсем как белый». В разговорах с соседями они без всякого лукавства величали Пеилуа «наш родственник папаланги». Томаси не уставал повторять, что его племянник заслуживает лучшей доли, а Алапати — просто неблагодарный старик, недостойный называться отцом такого человека.
Члены семьи Томаси были первыми смертными, которым выпало счастье заглянуть в чемодан Пеилуа.
Буквально каждый день, едва Пеилуа вылезал из постели, жена Томаси и дети сбегались в дом, чтобы посмотреть, как он готовит себя к выходу на улицу. Весело насвистывая, Пеилуа открывал чемодан, доставал из него серебристую бритву, красную зубную щетку, ручное зеркало и удалялся за дом принимать душ. Никогда раньше не видели они такого зеркала и такой бритвы. На бритье и умывание уходил обычно целый час, и все это время миссис Томаси наблюдала за Пеилуа из дома. Кто-нибудь из ребятишек подавал ему одно из его красивых полотенец, и он с нежностью осушал свою кожу, совсем как кинозвезды, которых дети видели в американских фильмах.
Пеилуа возвращался в дом, открывал два флакона духов (они просто не представляли себе, что это может называться как-то иначе), выливал немного жидкости себе на руки и, похлопывая, втирал ее в лицо. Миссис Томаси, совершавшая иногда недозволенные осмотры его чемодана, подавала ему черную блестящую расческу, и Пеилуа, намазав каким-то маслом — в Ваипе такое видели тоже впервые — свои черные вьющиеся волосы, расчесывал их замедленными, осторожными движениями, тогда как кто-нибудь из детей миссис Томаси, выбранный Пеилуа по соображениям опрятности, держал перед ним ручное зеркало. Вслед за этим диковинным ритуалом начинался следующий.
И опять они, боясь что-либо пропустить, смотрели, как он открывал свой чемодан, перебирал бессчетное число рубашек, прежде чем, выбрав наконец одну, развертывал ее и аккуратно надевал на себя. (Даже яркая радуга потускнела бы, окажись она рядом с его рубашками.) Стирать их и гладить было привилегией миссис Томаси. Потом из самых глубин чемодана извлекались брюки, также выбранные после долгих размышлений о погоде, состоянии дорог в Ваипе и цели выхода. Пеилуа исчезал за занавеской, отделявшей его кровать от будничной жизни других обитателей дома, и, просвистев что-то особенно веселое, появлялся оттуда с улыбкой на устах. Все семейство с облегчением вздыхало, готовое рукоплескать при виде его бедер, обтянутых дорогими, идеально сшитыми и наглаженными брюками, и ног в шелковых носках. (У Пеилуа, как однажды ночью миссис Томаси шепотом сообщила мужу, никак не меньше пятнадцати пар таких же чудесных брюк. Он и Томаси подарил джинсы, правда поношенные и выцветшие. Это случилось через неделю после того, как Пеилуа поселился в его доме. Томаси берег их как драгоценность и надевал только раз в месяц, когда шел за деньгами в контору, где работал ночным сторожем.) Миссис Томаси предупредительно ныряла под кровать и вытаскивала оттуда восемь пар туфель, которые она выстраивала в ряд, как готовых к параду солдат. Критически осмотрев их, Пеилуа тыкал пальцем сперва в какую-нибудь пару, а потом и одного из мальчишек, который, с тряпкой в руках выскочив вперед и наведя на туфлях глянец, подавал их Пеилуа. Не переставая улыбаться, он надевал их. Другой мальчишка, которого Пеилуа целую неделю учил завязывать шнурки, протискивался вперед и, стоя на коленях, делал свое дело. Пеилуа доставал из чемодана два шелковых носовых платка: один — в карман рубашки, другой — в брюки. И наконец наступала очередь позолоченных часов, они обвивались вокруг кисти его левой руки, притягивая к себе солнечные лучи. Дети верили в то, что часы были волшебными. Все семейство смотрело вслед Пеилуа — такому чистенькому и неправдоподобно красивому и похожему на белого человека, — пока он спускался по ступенькам и шел по улице. Ангел или папаланги, который пришел в их безрадостную жизнь с новой надеждой, он покажет им, как прекрасен цивилизованный мир, вызывающий зависть мир бледнолицых.
Пеилуа возвращался точно в шесть часов вечера, раздевался, снова шел в душ и, если ему нравилась приготовленная для него еда, ел, а Томаси и все его семейство ему прислуживали. Потом он надевал чистую рубашку, чистые брюки, носки и заново начищенные туфли и опять уходил, чтобы вернуться уже под утро и сразу лечь в кровать, застеленную чистыми простынями (их он тоже привез из Новой Зеландии). Он никогда не забывал запереть чемодан, когда шел к Фофонге или в биллиардную изумлять приятелей бесчисленными рассказами о чудесах укрывшегося за рифами мира с его великолепием и цивилизованным устройством жизни. Повергнутые в трепет мужчины платили за выпивку и по первому же намеку ссужали его деньгами.
Это случилось через шесть месяцев после возвращения Пеилуа. В то дождливое утро Томаси открыл глаза и увидел, что Пеилуа привел к нему в дом жену. (В Ваипе большинство браков заключается именно так: он и она решают жить вместе, стать семьей, и на это им не требуется санкции закона или церкви. Только те, кто принадлежат к «элите» или мечтают об этом, венчаются в церкви, платят деньги и задают свадебные пиры, которые им, как правило, не по карману, но которые в большом почете у так называемого простого люда.)
Мистера и миссис Томаси выбор их племянника привел в восторг. Луафата была дочерью Паовале, члена местной элиты, трагически погибшего от руки жены, которая таким образом отомстила ему за измену. Луафата была очень красива и, подобно Пеилуа, весьма образованна, ей всего ничего оставалось до окончания школы. После смерти отца и заключения в тюрьму матери Луафата слыла образцом добродетели, что называется, хорошей девушкой.
Ухаживание, однако, было непродолжительным. Пеилуа, с первого взгляда покоривший почти всех женщин Ваипе, встретил Луафату в тот вечер на танцах. Он протанцевал с ней всего один танец (кажется, это был вальс), оказав ей честь, о которой она не смела даже мечтать, ведь и ей Пеилуа представлялся необыкновенно красивым и образованным. После этого Луафата, не сказавшись братьям, ушла к Пеилуа. Едва слух о женитьбе Пеилуа распространился в округе, он и Луафата сделались предметом зависти соседей. Какие они оба красивые, говорили все. Даже семья Луафаты, ополчившаяся было на Пеилуа за похищение девушки, была довольна браком. Все, кроме Алапати, лелеявшего надежду, что Пеилуа возьмет в жены дочь пастора, согласились, что этот брак на редкость удачный. Он и был удачным почти год.
Члены семьи Томаси ни в коей мере не чувствовали себя эксплуатируемыми Пеилуа и Луафатой. Томаси нашел себе еще одну, дневную работу на пристани, ибо считал себя обязанным поддерживать роскошный образ жизни племянника. Луафата не стала искать себе работу, ее обязанностью было заботиться о вещах Пеилуа: о содержимом его чемодана. Она стирала и гладила его одежду, начищала его туфли и часы. Иногда он водил ее в кино, и это было для нее единственным развлечением. Она прощала ему даже измены, слухи о которых доходили и до нее. Пеилуа имеет право быть неверным, он выше условностей, он не такой, как все, уговаривала она себя. Да и потом, по-настоящему он любит только ее одну: доверяет ей свой чемодан, даже дал второй ключ, и она может часами разглядывать сложенные там вещи, не рискуя навлечь на себя гнев мужа. А когда он впервые явился домой пьяным, она тоже не рассердилась, раздела и уложила его в постель. Она молча сносила его пощечины за недостаточно хорошо постиранные или поглаженные вещи — что ж, раз провинилась, терпи. Однажды он ударил Луафату ногой в живот за порванную при стирке рубашку. Луафата заплакала, а когда он вечером вернулся домой, попросила у него прощения. И он ее простил. Она спокойно приняла и то, что он перестал с ней спать. Пеилуа сказал ей, будто она «слишком хороша» для этого, и она поверила.