Страница 33 из 61
А я все молчал. Я боялся белого человека — хорошо помнил, как он забрал меня в свой плохой дом, когда я не хотел, чтобы всех, кто живет у нас в деревне, переселили в другое место. Но вообще-то я бы отправился в деревню белого человека — раз Явита хочет, пусть узнает все, что знаю я.
Дане почесала голову и сказала:
— Джимана, принеси мою плетеную сумку. — А потом повернулась к нам с Явитой. — Вот о чем нам надо подумать. — И она начала загибать пальцы своей левой руки. — Первый палец — налог деревенскому совету. За что мы его платим, непонятно, но платить надо, никуда не денешься. Потом школьный налог, это из-за Джиони. Потом этот палец — налог для больницы, на случай, если вдруг заболеем; но он не такой важный, лечиться мы умеем и сами. И последний палец — плата за «балус» для отца.
Дане взяла сумку, достала оттуда сверток и осторожно развернула. Внутри была старая растрепанная книга. Дане раскрыла ее посередине, там лежали деньги, и Дане начала их считать.
Одна красная бумажка, одна синяя, четыре зеленые и две коричневые. Красная — это десять фунтов, столько, сколько пальцев на двух руках. В синей пять фунтов, пальцы одной руки. Четыре зеленые — это четыре фунта, а две коричневые — десять шиллингов каждая, так что, значит, всего у нас двадцать фунтов, столько же, сколько у человека пальцев на руках и ногах. Хватит этого на все, о чем я говорила? — спросила она.
— Нет, — сказал Явита.
— Тогда отец не может отправиться в Порт-Морсби вместе с тобой.
— Не тревожься, — сказал Явита. — В Порт-Морсби — Мендоде, он там служит в армии, и уж он, когда увидит отца, наверняка тоже даст ему сколько-нибудь денег.
— Тогда, пожалуй, отцу можно с тобой отправиться — ведь правда, вас с Мендоде будет там двое, и вы сможете защитить его и о нем позаботиться, — сказала Дане. — Но смотри, Явита, если с отцом что-нибудь случится, не надейся увидеть меня, когда вернешься.
О том, что я уйду из деревни вместе с Явитой, никому решили не говорить — вдруг кто-нибудь позавидует мне и наколдует плохое. Только накануне того дня, когда мы должны были отправиться в путь из нашей Табары, сказали об этом старикам. Пира устраивать мы не стали — прощальный, для Явиты, уже был за две недели до этого; а теперь мы просто позвали друзей и было вдоволь всякой еды. Ее, как всегда, разложили на банановых листьях, и все уселись есть. Тем старикам, у которых зубов совсем не было, дали похлебку из размятого таро и кокосов.
Когда съели, наверно, уже половину того, что было, Явита сказал:
— Старшие! Это не пир, а просто ужин, чтобы я имел возможность услышать ваши советы и наставления. Но сам я хочу сказать вам вот что: я собираюсь завтра взять отца с собой в деревню белого человека. Я знаю, это вас удивит, но…
Ну и шум же поднялся, когда он это сказал! Отовсюду послышались недовольные голоса.
— Кто разрешил тебе брать с собой отца? — крикнул Коёубаи, самый старший из всех. — Этого делать нельзя. Тебе сколько лет?
Кое-кто даже перестал есть.
— Мы собрались здесь не для того, чтобы сидеть молча, словно воды в рот набрали, — заговорила одна из старух. — Скажи, Явита, твои уши меня слышат? Закрой одно, а другое прочисть — тогда наставления наши, войдя в прочищенное ухо, не выйдут из другого. Мы все тут никак не можем понять, почему ты столько лет ходишь в школу. Туда ходит много мальчиков, но они ходят не больше лет, чем пальцев на одной руке, а потом идут работать — зарабатывать деньги. Но ты уже ходишь в школу столько лет, сколько пальцев у меня на обеих руках и на одной ноге — без этого большого пальца. Это очень долго, и имя твое поднимается все выше, как ящерица, которая карабкается вверх по дереву камуму. Но запомни: если ты сорвешься с высоты или сделаешь что-нибудь плохое, это увидят все, и мы все будем опозорены. Ты станешь тогда как птица огото, которая всегда спешит улететь, чтобы не увидели ее безобразных перьев. Вот и все, что я хотела сказать. Теперь я помолчу, а ты послушай наставления других.
Один старик прочистил горло и начал:
— Явита, помни, твоя мать — это скелет твоего духа, отец — его плоть, ученье же — всего лишь тонкая кожа. Когда ты был ребенком, совсем беспомощным, отец и мать во всем тебе помогали и кормили тебя. Самую лучшую часть рыбы, которую удавалось наловить, они отдавали тебе, чтобы ты ел и становился большим и сильным. Больше я не скажу ничего, но помни: лучше, когда твои кости и плоть облекает собственная твоя кожа.
Тут зашамкал совсем беззубый старик:
— Я скажу немного: мы ждем, чтобы ты вернулся и помог нам. Слова, одежда, пища и девушки белого человека сладки как мед. Хватит ли у тебя силы оторваться от меда? Ты нужен нам здесь — ведь белый человек поступает с нами плохо.
С запада начал дуть сильный ветер, и похоже было, что вот-вот польет дождь. Старый Коёубаи застучал палочкой, которой достает известку для бетеля, по сухой тыквенной бутылке, где он эту известку носит, — будто петух захлопал крыльями, когда собрался закукарекать. Это Коёубаи предупреждал, что сейчас будет говорить он.
— Явита! Ты хочешь взять своего отца с собой в деревню белого человека. От этого кровь у меня приливает к костям, а моему телу становится холодно. Я работал на плантациях в Гиригири, и всегда, когда я думаю о тех днях, кровь моя приливает к костям, и моему телу становится холодно. Не знаю, все ли там осталось, как было, или что-то изменилось, но человек не змея, чтобы сбрасывать свою кожу и потом ходить в новой.
Небо потемнело — стало черное как сажа. Сверкнула молния, и загрохотало, будто два огромных камня ударились один о другой. Все побежали к своим хижинам, и тут хлынул дождь. Не спрячься ты под крышу, к утру тебя, может, уже не было бы в живых — казалось, что это не струи дождя, а острые копья, и падают они с места, которое над небом.
Перед тем как лечь спать, я сказал Явите:
— Петух объявляет утро четыре раза. Первые три раза он поет ночью, но на четвертый уже светает — смотри не проспи.
Сам я в эту ночь не сомкнул глаз. Когда петухи пели во второй раз, я услышал, как встает Дане, чтобы приготовить нам поесть. Когда они пропели в третий раз, я услышал, как она достает свою сумку и снова считает деньги. Когда она принесла еду и стала нас будить, петух пропел в четвертый раз. И все петухи и куры слетели с деревьев, где они спали, на землю.
Пока мы ели, Дане мне говорила:
— Подумай хорошенько, прежде чем есть и пить то, что тебе будет предлагать белый человек. Не пей воду, от которой люди теряют разум и попадают потом в плохой дом. Помни, колдовство белого человека очень сильное.
Коёубаи спустился по лестнице из своей хижины, сел у нашего очага и сказал мне:
— Ты отправляешься в деревню белого человека и свой разум не оставляешь здесь, а берешь с собой. Ты берешь с собой все — дух, тело и мысли. Ты уже не молод, тебя не надо учить, как поступать. Знаешь сам, как уберечь себя от колдовства.
Солнце поднималось все выше и искрилось между листьями все сильней. Мы с Явитой попрощались с односельчанами и пожали им руки. Некоторые женщины заплакали, будто кто-то умер.
Дорога оказалась долгая и очень утомительная. Мы пошли вдоль Гиры и дошли до самой деревни Ниндевари. Там мы переправились через Гиру на лодке. Теперь перед нами, куда ни посмотришь, было много-много холмов, им не видно было конца.
Между Ниндевари и Ёмой огородов не сажают — тут охотятся жители многих деревень. Мне часто приходилось бывать здесь, когда я работал носильщиком у белого человека. Тогда я был молодой и сильный, мог подниматься и спускаться по этим холмам с тяжелым грузом на плечах. Но человек родится, стареет и умирает. Колени мои ослабли, ноги когда-то хорошо слушались, а теперь только с большой неохотой поднимали меня на эти холмы.
Шли мы целый день, а к вечеру начался ливень, и мы промокли. До Емы мы добрались только поздно ночью, и Явита повел меня прямо в дом проповедника. Я свалился как мертвый и проснулся, когда уже совсем рассвело.