Преодоление

«Нет, — решила она, — Хобот еще не готов», — и, не давая ему очухаться, погрозила кокетливо пальчиком:

— Однако ты порядочное трепло!

— Я?!

— А то кто же? Распинаешься: с тобой хоть на Луну! Тра–ля–ля. Зачем мне Луна? Ты меня к Венере подбрось.

— К Венере? Что тебе делать в Венере в выходной день?

— Фу–у… Сто раз тебе повторять? У меня срочное производственное дело! Звонила в гараж, а там ни одного черта нет.

Хобот засопел, вытер рукавом лоб. Ух как хотелось ему угодить Валюхе! Давно уже присматривается он к этой красивой разведенной молодайке. Но завгар! Вот где сидит этот Змей Горыныч! Ведь пронюхает о поездке— дух из него вон!

— Ох, Валюшечка–душечка… — закручинился Хобот. — Рад бы в рай… Да путевка, будь она проклята, не в ту сторону… — пояснил он кисло.

— Эх ты, лунатик… Ну ладно, проваливай! Других найдем, — фыркнула Валюха и удалилась, подняв гордо голову и чуть не плача от досады.

Хобот смотрел ошалело ей вслед. Ну почему он такой невезучий? Ничего у него не получается с бабами, вечно все наперекосяк. Вот и теперь. А вдруг судьба нарочно подсунула ему нынче Валюху? А он спасовал, завгара испугался. Мужчина!.. Да нечто девкам нужны такие мямли? Тьфу!

И он, пырнув из всех сил носком пыльный скат, вскочил в кабину и бабахнул дверью, точно дал пушечный выстрел по своему извечному врагу — завгару. Самосвал, окутавшись смрадом солярки, дернулся с места.

— Эй, была не была! Садись, кто на Венеру! — крикнул бесшабашным голосом Хобот, догоняя Валюху и тормозя у обочины тротуара.

— А как же путевка?

— Э! Сто кэмэ не расстояние, авось обернусь. Давай скорей, не разводи трали–вали!

Валюха недоверчиво прищурилась.

— Ты что? Аль раздумала?

Но Валюха лишь секунду колебалась. Встряхнула головой, словно наперекор кому‑то, прошептала: «Так нет же!» —и, закусив губу, вскочила в кабину.

Самосвал рванул с места и понесся оголтело с брязгом и грохотом за город.

Хобот промчал до Венеры «с ветерком». Дальше, сказала Валюха, она доберется своим ходом. Хоботу что? Это ему на руку, поскольку надо было успеть вернуться обратно и выполнить еще рейс.

Степанида узнала Валюху, хотя с зимы они не встречались. Обрадовалась, точно мать родную увидала. Еще бы! Уж теперь отведет она душу, покалякает всласть за чайком, а то что‑то зябко стало.

Но Валюха расстроила ее: не до чаевания, коль приехала по делам. Ей срочно нужен Карцев. Нет его? Когда он вернется, пусть не мешкая отправляется на буровую — его там ждут.

Валюха шла той самой тропкой, по которой Карцев ходил ежедневно на работу и домой.

Садилось распухшее солнце. Невидимый невод соскреб с земли бархатистую дымку, и холмы, освещенные с подзакатной стороны последними косыми лучами, зазеленели сочно и свежо. От гривок, словно направленных по степной равнине, тянулись далеко фиолетовые тени. Небо, удивительно чистое и прозрачное, играло переливчатым неверным светом зари, густея на востоке. Разогретая за день степь неведомо отчего перестала выдыхать тепло, даже в низинках не курился парной туман.

Валюха шла задумавшись. Вдруг из пологой выемки отчетливо потянуло нежным ароматом. Валюха свернула с тропинки, остановилась у ложбины, напоминающей огромную чашу, полную цветущего шиповника. Натруженные ноги в туфлях на высоком каблуке ныли. Села на траву возле колючего куста, разулась. Посидела, глядя безразлично на густое розоватое цветенье. В зарослях, точно смычком кто‑то водил по одной струне, заходилась страстным позывом птица. Из непролазных колючих зарослей сочился прелый душок прошлогодней листвы: хмельной, горьковатый.

Валюха легла навзничь, зажала уши ладонями и вытянула отяжелевшие ноги. Лежала, покусывая кисловатую травинку, прижмурив глаза, а когда очнулась, над степью висел синий сумрак. Заря погасла, исчезли лиловые отблески на закате, в глубине неба ярко брызнули— зашевелились не по–весеннему—голубые звезды.

Странные явления происходили нынче в природе: не звенели комары, не жужжали хрущи, на что птицы, и те словно онемели.

Почувствовав прохладу, Валюха обулась, застегнула кофточку до горла, подумала: «Ничего, пока дойду до бурилки — пять раз согреюсь».

И не пошла. Не встала даже—осталась сидеть на том же месте, поджав ноги и обхватив колени руками.

Вначале она услышала посвистывание: кто‑то шел по дорожке. Прозрачная величавая тишина ночи пропускала малейшие звуки. Валюха с минуту сидела, храня выжидательное молчание, грустно улыбаясь, затем проворно вскочила, одернула платье. Сердце стукнуло несколько раз невпопад, подсказало: он! Повернулась навстречу, прислушиваясь, готовясь сказать первые, заранее обдуманные слова, и вдруг, к ужасу своему, обнаружила, что приготовленные слова вылетели из головы. Все, начисто!

«Э! —махнула рукой Валюха, —Что слова! Захочет — без слов поймет».

А шаги приближались; человек ступал твердо, размашисто, в такт ударам ее сердца. Очень много стуков отбило око до этого переломного момента, после которого или великая радость жизни, или величайшая пустота.

Шаги вдруг замерли — Карцев сбежал вниз.

— Валя? Ты здесь?

Ее била крупная дрожь. Он схватил Валюху за руку, воскликнул, заглядывая в лицо:

— Ты совсем окоченела!

В глазах ее, как в чистом студеном ключе возле бывшей буровой, просвечивалось все, что было на дне, на поверхности отражался лишь окружающий мир.

Двое застыли, осыпанные серебристыми блестками звездного сияния. Стояли молча, склонив головы. Часто так бывает с людьми, которые долго и путано пробираются друг к другу и, одолев наконец мучительный путь, останавливаются, точно какая‑то сила не позволяет сделать им последний короткий шаг.

Карцев смотрел на Валюху выжидательно, догадываясь и не веря.

— Степанида сказала, я зачем‑то понадобился. Срочно…

Валюха молчала, опустив голову.

«Неужели ты не понимаешь? Неужели я притащилась бы на ночь глядя за сто километров по конторским делам? Ждала бы тебя здесь для решения производственных вопросов», — думала она тоскливо сама не своя. Развела руками, выдохнула:

— Понадобился…

— Зачем?

— Знаешь что… — молвила она с натугой. — Понимаешь… А! Ничего ты не понимаешь! — вскрикнула Валюха в отчаянье и отвернулась, чтоб не показать вскипевших яростных слез. Вдруг подняла порывисто руки, прижалась к нему, привстав на цыпочки, застучалась лбом об его подбородок. Отстранилась на миг, сказала смятенным, падающим до шепота голосом: — Знаешь что… — Губы ее задрожали, и она опять умолкла — лишь смотрела, жадно лаская глазами его лицо, открытую шею.

Он расцепил ее пальцы, поцеловал руки. Голова радостно закружилась. Невыносимо острое ощущение близости горячего присмиревшего тела, ее тела… Желанный аромат «Белой сирени»…

Затаившаяся в сердце холодная тоска стремительно тронулась и растаяла. На губах Валюхи вспыхнула счастливая улыбка, обожгла сердце радостью, да так и осталась мерцать звездочкой негаснущей.

Они говорили друг другу какие‑то слоеэ, чего‑то взволнованно спрашивали, воскрешая в памяти полузабытое, а через секунду уже не помнили, о чем спрашивали. Мысли их сбивчиво, беспорядочно скользили, перескакивая с одного на другое. За несколько тревожных мгновений все переменилось, точно порох воспламенился и опалил прежнее, и вот двое, обновленные, застыли, прижавшись друг к другу, отрешенные от всего окружающего.

Время затормозилось.

Вдруг Валюха выскользнула из рук Карцева и растаяла, потерявшись в густоцветье шиповника. Лишь темная гривка взбитых волос смутно угадывалась в темноте. Карцев шагнул по мягкой ости травы в синий благоухающий туман…

Ночь пела привычную песню: невнятную и неопределенную. Какие‑то туманные шорохи, шепоты, птичьи восклицания — арабески бессмысленных звуков.

Карцев слышал, как стучала земля. Он лежал на мягкой щетинке травы, волосы его путались с космами бойкого седоватого полынка. Валюха, склонившись над ним, гладила, перебирала густые жесткие завитки на его груди, ее губы блуждали по его губам, пахнущим здоровьем, табаком, чуть–чуть вином и еще чем‑то, напоминающим запах раскаленного железа.