Статьи военных лет

Итак, пусть это будет гордый и честный, благоустроенный и строгий мир, в котором новые святыни воздвигнутся по лицу земли, взамен разрушенных варварством, потому что святыня — постоянное выделение живого человеческого духа. Молодые люди, созревшие для творчества жизни, отныне не будут корчиться на колючей проволоке концлагерей. На планете станут жить только мастера вещей и мысли, подмастерья и их ученики; многообразен труд, и только руки мертвеца не умеют ничего. Стихии станут служанками человека, а недра гор — его кладовыми, а ночное небо — упоительной книгой самопознания, которую он будет читать с листа и без опаски получить за это нож между лопаток. Красота придёт в мир, та самая красота, за которую бились герои и которую люди иногда стыдятся называть, ибо наивно звучит всякая вслух высказанная мечта. Но теперь эта мечта гением Ленина и Сталина возведена в степень точной науки и, кроме того, если не этой, то какой иною путеводной звездой руководиться всечеловеческому кораблю в его великих океанских странствиях? Только безумец или наследственный тунеядец, питающийся людским горем, смеет утверждать, что люди не доросли до такого счастья, что им приличней начинать свою жизнь в бомбоубежищах и кончать её в братских могилах, — что кровавое рубище и рабская мука совершенствуют добродетели и умственные способности человечества.

Люди хотят жить иначе, их воля переходит в действие, новая пора уже настаёт, и это так же верно, как то, что мы живём и побеждаем. Мы родились не для войны, и когда мы берёмся за меч, то не для упражнения в человекоубийстве, не ради весёлой игры в Аттилу, какою сделали войну германские фашисты. Мы люди простые, рабочие. Война для нас — почётный, но тяжкий и опасный труд, не разделимый с другой, не менее сложной и нужной работой возмездия. Иначе к чему была бы такая свирепая трагедия, где каждый акт длился по году, где боль и ужас были настоящие, где принимало участие всё население земною шара? Мы приступаем к делу воздаяния без злорадства и с полной ответственностью перед потомками. Наш народ слывёт образцом великодушия и доброты, но великодушие добрых он полагает сегодня в непримиримости к злым… Пусть невинные отойдут к сторонке. Благословенна рука, подъятая покарать преступление.

Мысленно мы проходим по осквернённой Европе. Нет в ней ни одного уцелевшего селенья, где не ликовал бы сейчас народ, даже среди свежих могил и не затушенных костров. Нельзя не петь в такое утро! Радость застилает нам очи, и порой пропадают из поля зрения дымящиеся руины, которые надлежало бы сохранить навеки в качестве улик последнего фашистского дикарства. Уже начинает действовать спасительная привычка забвенья, но история не хочет, чтобы мы забывали об этом. Едва стали блёкнуть в памяти подробности Майданека и Бабьего Яра, она Освенцимом напомнила нам об опасности даже и поверженного злодейства. Этот документ написан человеческой кровцой, и каждой буквы в нём хватило бы омрачить самый волшебный полдень.

О, эти полтораста тысяч чьих-то матерей и невест, обритых перед сожженьем! Детские локоны и девичьи косы, которые прижимали к губам любимые, — которые о нежно и бережно перебирал ветер, — с прядками которых на сердце дрались на фронтах сыновья, отцы и женихи. Костный суперфосфат, окровавленные лохмотья, прессованная людская зола, упакованная в тонны и ставшая сырьём для промышленности и земледелия прусских… А ведь  к а ж д а я  кричала и тоже молила о пощаде, и единственным просветом в её чёрной тьме была надежда на воздаяние убийцам. Нет, пусть слёзы радости не затуманят ясного взора судей.

Эта бесформенная глыба с воздетыми руками сгрызла в разных Освенцимах, может быть, двадцать миллионов жизней. Никто не удивится, если при окончательном подсчёте эта цифра вдвое возрастёт. Можно исчислить сожжённые деревни, даже рубли, потраченные на порох и танки, — нельзя устроить перекличку мёртвым. Сколько их, о которых некому не только плакать, но и вспомнить. Суд свободолюбивых народов разберётся, кто повинен в содеянных мерзостях: не все, но многие. Они хотели обратить нас всех в бессловесных доноров костной муки и человеческого волоса. Но мир не пал, как Рим, который всегда любил класть свою тиару к ногам очередного Гензериха… Что ж, пришла очередь расплаты. Выходите вперёд, оборотни и упыри, кладбищенские весельчаки и экзекуторы, — не прячьтесь в недрах нации, которую вы обесславили надолго. Согласно параграфам германской юстиции, кара преступнику назначается за каждое преступление в отдельности: убивший троих приговаривается к смерти трижды. Всякий из вас должен был бы умереть по тысяче, по сто тысяч, по миллиону раз подряд, — вы умрёте по разу. Никто не упрекнёт победителя в отсутствии милости. Уйдите же, перестаньте быть, истайте вместе с пороховою гарью, закройте гробовою крышкой своё поганое лицо, дайте нам улыбаться такой весне!

Пушки одеваются в чехлы. Милые лесные пичуги недоверчиво обсуждают наступившее безмолвие. Оно громадно и розово сейчас, как самый воздух утра над Европой… а ещё недавно, когда истекали последние минуты войны, казалось — никакого человеческого ликованья нехватит насытить его до конца. Нет, радость наша больше горя, а жизнь сильнее смерти, и громче любой тишины людская песня. Ей аплодируют молодые листочки в рощах, ей вторят басовитые прибои наших морей и подголоски вешних родников. Её содержанье в том, о чём думали в годы войны все вы — кроткие, красивые наши женщины у заводских станков, вы — осиротелые на целых четыре года ребятишки, вы — солдаты, в зябкий рассветный, перед штурмом, час!.. Только в песне всё уложено плотней, заключено в едином слове — Победа, как отдельные росинки и дождинки слиты в могучий таран океанской волны. Это песня о великой осуществлённой сказке, которая однажды пройдёт по земле прекрасным, в венчике из полевых цветов, ребёнком… Отдайтесь же своей радости — современники, товарищи, друзья. Вы прошагали от Октября до Победы, от Сталинграда до Берлина, но вы прошли бы и вдесятеро больший путь. Всмотритесь друг в друга, — как вы красивы сегодня, и не только мускулистая ваша сила, но и передовая ваша человечность отразилась в зеркале победы. Не стыдитесь: поздравьте соседа, обнимите встречного, улыбнитесь незнакомому — они так же, как и вы, не спали в эти героические ночи, — машинист или врач, милиционер или академик. Нет предела нашему ликованью.

И если мы не умеем измерить глубину нашей радости, ещё менее способны мы постигнуть всё величие Гения, создавшего этот праздник. Мы знаем — и как хрустит гравий, когда он идёт на парад, и как развеваются на ходу полы его длинной шинели, и как в президиумах исторических заседаний он аплодирует своему народу, и как он глядит вдаль, различая детскую улыбку на расстоянии тысячелетья… но даже и внуки наши, отойдя на век, еще не увидят его в полный исполинский рост. Его слава будет жить, пока живёт человеческое слово. И если всю историю земли написать на одной странице, и там будут помянуты его великие дела. Этот человек защитил не только наши жизни и достояние, но и само звание человека, которое хотел отнять у нас фашизм. И оттого — первые цветы весны, и первый свет зари, и первый вздох нашей радости — ему, нашему Сталину!

 «Правда», 11 мая 1945 г.

Полдень победы

Воины возвращаются в отчий дом.

Столица, когда-то молча проводившая своих детей на тяжкий бранный подвиг, теперь с песнями встречает их в своих предместьях. Со всех концов Европы они пришли на Красную площадь рапортовать вождю. Сюда глядит история с кремлёвских башен и устремлены взоры братских республик. Сегодня эта площадь — как ладонь Родины с горстью отборного зерна Сталинского урожая. И если в этот день каждый мысленно подводит итоги своему четырёхлетнему труду, эти люди могут гордиться больше остальных сограждан. В их руках — ключи от счастья, собственноручно отбитые ими у смерти.

Они не все тут, прославленные командармы и воины Советского Союза. Значительная их часть находится по ту сторону наших государственных рубежей. В этот самый праздничный час они несут свою будничную караульную службу. Победа есть сокровище, производное от всех других народных сокровищ. Её следует беречь бдительней, чем зеницу ока: у ней цена крови невозвратимых жертв!.. Из отдалённых чужих городов они не видят своими глазами, как на трибуну мавзолея, совместно с маршалами политики и экономики, поднялся главный маршал нашей жизни и как проволокли перед ним пленённые вражеские знамёна. Лишь издали, сердцем или радиоухом прильнув к эфиру, они услышат могучее ликование Москвы и поклонятся на восток, в пояс — по-русски, своей старой матери-орлице.