Страница 28 из 48
Тогда мы взялись за руки, как братья, и поклялись имением Ленина притти к врагам и наказать их судом более справедливым, чем божий суд. Мы вложили в эту клятву всё, что у нас есть дорогого, и даже больше вложили мы в неё — для того, чтобы уже никак нельзя было не сдержать её. Огонь ушёл бы из наших очагов, дети наши плевали бы нам в очи, обесплодели бы наши нивы и женщины, если бы мы не исполнили своего обещания, более святого, чем материнское благословенье. Оно было короче самого страшного проклятья и заключалось в одном лишь слове — Б е р л и н. Мы даже не произносили его вслух, мы экономили время и силу; нам нужна была эта столица всемирного злодейства не во утоление тщеславия, которое всегда чуждо истинному герою, но как оправдание самого нашего прихода в жизнь. И тогда мы сделались крепче гранита, ибо какая твердокаменная крепость выдержала бы тот, памятный миру, натиск под Москвой? Прочней железобетона оказалась наша вполне смертная человеческая плоть. Нам было бы радостью отдать свои жизни за Родину и Сталина — отца победы, который и сам отдал бы кровь свою за нас и за Родину, капля по капле. А с такой порукой какому горю не сломит хребта советский народ?
Замолкшие, очень строгие советские атланты в стёганых куртках, иные — женского пола или детского возраста, творили во тьме безлюдных захолустий новые гигантские кузницы победы, — ещё без кровель, но уже выпускавшие первые десятки прекраснейших, как произведение искусства, танков или дальнобойных пушек, — эти могучие свёрла особого назначения, способные прогрызать любую броню. На Цельсии бывало пятьдесят ниже ноля, а они своим теплом отогревали ещё бездушные машины; буран со свистом ходил между станков, а они слышали в нём громовый будущий салют в честь падения Берлина! Вот когда мы поняли, что человек в состоянии выполнить втрое против того, что ему приказывают, и, главное, что самый грозный приказ может дать человек себе с а м.
И вот оно свершилось, клятва выполнена, Берлин пал, он под ногами нашими. О, слишком долго и надоедливо Германия стучала к нам в ворота, и мы вошли в неё в образе урагана. Нам нравится, что генералы, жесткие и важные, как навозные жуки, наследники Мольтке и Шлиффена, сами отводят свои стотысячные гарнизоны в русский плен. Стоя перед столом нашего офицера, они выражают благоразумные суждения о непобедимости советского оружия и ещё о том, что умерший Адольф Гитлер был обманщик и очень плохой человек. «Стоять на-вытяжку… вы говорите с боевым советским майором, у которого ваши солдаты убили семью!»… Всё это — отличный показатель того, насколько полезен наглецу, опьяневшему от вековой гордыни, хороший удар между бровей; как показывает опыт, сие освежает, сушит и трезвит.
Теперь нацистским заправилам и их присным уже не хочется ни украинского чернозёма, ни британских островов, ни колоний в тропиках; они стремятся всеми силами души куда-нибудь на островок Елены, даже просто в помещение с решёткой и казённым рационом. Они начинают заболевать сердечными приступами, умирать от кровоизлияний, а пока в качестве ответчика заранее выставляют гросс-балду в адмиральской треуголке, как силомер на ярмарках, чтобы союзные армии на нём разрядили свой гнев за Майданек и Бухенвальд, Освенцим и Дахау… Но нет, мы не поверим на слово, мы ещё пошарим в Германии, мы потребуем вещественных доказательств, что ефрейтор не превратился в оборотня. Малютки мира могут спать спокойно в своих колыбельках. Советское войско, как и войска наших западных друзей, хочет видеть труп фюрера в натуральную величину, и оно вернётся на родину не раньше, чем ветер освободительного урагана развеет в Германии фашистское зловоние. Что касается толстого Геринга, у нас имеется одно верное средство от сердечных недугов, излечивающее навсегда…
Наши продымленные патрули шагают сейчас по Берлину, и немецкие дамочки угодливо смотрят им в глаза, готовые немедля начать выплату репараций. Не получается! Советских людей это интересует в гораздо меньшей степени, чем пристальный осмотр берлинских чердаков, подвалов и тоннелей метро — в поисках оборотней, этого посмертного секретного оружия Германии. Мы всегда владели заветным словцом на нечистую силу… Позже, когда Германия станет на колени перед армиями Объединённых наций, наши люди отдадут дань своей старинной любознательности. Их, простых советских пахарей и слесарей, каменщиков и трактористов, давно уже тянуло посмотреть что это за городок такой на свете, который столько лет подряд пугал присмиревшую до мюнхенской степени Западную Европу. Тогда они обойдут неторопливой экскурсией все эти государственные лаборатории германскою научного зверства, осмотрят гитлеровскую канцелярию, этот бывший генеральный штаб ада, побывают в рейхстаге и вспомнят с уважением имя Димитрова, посетят известную аллею заносчивых прусских истуканов, если только пощадили её русские «катюши» и британские десятитонки. О, разумеется, с самого своего основания Берлин не видал ещё такого наплыва интуристов!..
Все вместе — русские, американцы и англичане — они удивятся многовековой гнусности этого города, которую так долго и совсем напрасно терпел мир. А какой-нибудь простой гвардии сержант в простреленной красноармейской фуражке присядет тут же на поваленном постаменте бывшего пронумерованного Фридриха и подробно отпишет своему мальчугану на родину про такой же бывший город Берлин, в полной мере заслуживший и наш огонь и наше презрение.
«Правда», 7 мая 1945 г.
Имя радости
Убийца на коленях. Оружие выбито из его рук. Он у ног ваших, победители. Ему хочется покоя и милосердия. Палач с вековым стажем оказывается, вдобавок, бесстыдником… Судите его, люди, по всем статьям своего высокого закона!
Никто не спал в эту ночь. В рассветном небе летают самолёты с фонариками. Старуха, солдатская мать, обнимает смущённого милиционера. Две девушки идут и плачут, обнявшись. Ещё неизведанным волненьем доотказа переполнена вселенная, и кажется, что даже солнцу тесно в ней. Трудно дышать, как на вершине горы… Так выглядел первый день Победы. Две весны слились в одну, и поэтам не дано найти слово для её обозначенья. Мы вообще ещё не способны сегодня охватить разумом весь смысл происшедшего события. Мы были храбры и справедливы в прошлом, — эти битвы принесли нам зрелость для будущего. Мало притти в землю обетованную, надо ещё распахать целину, построить дома на ней и оградить себя от зверя. Мы совершили всё это, первые поселенцы в стране немеркнущего счастья. Лишь с годами возможно будет постигнуть суровое величие прожитых дней, смертельность отгремевших боёв, всю глубину вашего трудового подвига, незаметные труженики Советского Союза, не уместившиеся ни в песнях, ни в обширных наградных списках: так много вас! Если доныне празднуются Полтава и Поле Куликово, на сколько же веков хватит нынешней нашей радости? Только она выразится потом не в торжественных сверканьях оркестров, не в радугах салютов, а в спокойном вещественном преображеньи страны, в цветеньи духовной жизни, в долголетии старости, в красоте быта, в творчестве инженеров и художников, садоводов и зодчих. Немыслимо в одно поколенье собрать урожай такой победы.
Советские люди сеяли её долго; каждое зёрнышко было опущено в почву заботливой и терпеливой рукой. В зимние ночи они своей улыбкой грели её первые всходы, они берегли их от плевела и летучего гада, и вот под сенью первого ветвистого и плодоносного дерева сбираются на пиршество воины и кузнецы оружья. Они запевают песню новой, мирной эры, и если только человечество сохранит мудрость, приобретённую в войне, как оно стремится сберечь боевую дружбу, этой величавой запевке подтянут все… а песня — как братский кубок, она сроднит народы на века! Какой нескончаемый праздник предстоит людям, если они не позволят подлым изгадить его в самом зародыше. Давайте мечтать и сообща глядеть за горизонты грядущего столетия, — отныне это тоже становится умной и действенной работой. Мечтой мы победили тех, у кого её не было вовсе: было бы кощунством считать за мечту замысел всеобщего оскотения.