Страница 35 из 82
В блоке смерти № 20 в Маутхаузене оказался Николай Власов, и спустя годы о последних его днях вспоминал Иван Васильевич Битюков, когда писал матери летчика Матрене Григорьевне:
«Я не буду описывать все ужасы, которые применяли эсэсовцы по отношению к нам, советским военнопленным офицерам, в большинстве летчикам, так как это повлияет на ваше здоровье, а только напомню, что Николай Иванович был очень худой и в то же время очень спокойный и все время о чем-то думал.
Одеты мы были одинаково, в полосатую дерюгу, вдоль головы гитлеровцы выстригали каждому узнику полосу волос. С рассвета и дотемна стояли мы босыми, без головных уборов. На нас было страшно смотреть. Мы выглядели не людьми, а мощами, обтянутыми сверху кожей. Тела наши покрылись красными пятнами.
Но, несмотря на это, Николай Иванович до конца своей жизни оставался бодрым, часто даже шутил, чем поднимал в каждом из нас моральный дух. Возле него легче становилось другим. “Нет, браток, ты на себя так не должен смотреть, будто с пленом и вся жизнь для тебя кончилась, — говорил каждому «новенькому» Власов. —
Ты обязан здесь быть солдатом. Выживем, вернемся, народ с каждого спросит, в каждом разберется. Поймут, какие мы муки вынесли. А пока — держись, чтобы нас и таких, безоружных, денно и нощно боялись. Понимаешь? Чтобы не ты их, а фашисты тебя, военного, страшились…”»
Иван Битюков припомнил, как в минуты крушения надежд, когда силы покидали иного и, не желая ждать смерти от врага, он лез в петлю, летчик Власов останавливал:
— Держись, друг! Держись, родной! Если нет сил, лучше отдай жизнь товарищам, чем ни за грош дарить ее Гитлеру. Придет час, и бросишься на проволоку, чтобы по твоему телу перебрались на волю другие. Слышишь? Очень прошу, друг, продержись еще хоть парочку дней…
Одно время много писали о полковнике Исупове, о восстании блока № 20 в Маутхаузене и побеге заключенных. Чтобы вырваться из того блока, предстояло овладеть пулеметными точками, преодолеть пять рядов колючей проволоки, через которую был пропущен ток высокого напряжения. На 28 января 1945 года назначили восстание, но в ночь на 26-е у Власова выкрали блокнот с фамилиями и адресами замученных узников. Утром около пятидесяти человек немцы вывели на расстрел. Через несколько дней пленным подбросили записку из блока № 19: «Власова и других ваших товарищей уничтожили. Вас ожидает то же. Не ждите, действуйте! Мы поддержим!»
И 20-й блок восстал. Свыше 700 человек ринулись на охрану, овладели пулеметными вышками, прорвались через проволочное ограждение. Дальше известно: немцы уничтожили всех…
Обо всем этом Василий не успел узнать. Пять узников блока № 20 — И. Битюков, В. Украинцев, В. Шепетя, К. Дорофеев и В. Соседко уцелели, в живых остались И. Маракасов и Г. Леонов — товарищи Николая Власова, но долгие годы они молчали. Плен еще установкой расценивался как предательство, и только при Хрущеве чуточку допустили послабление: разрешено было поведать о трагическом былом наших людей, попавших в плен, об их стойкости, несгибаемом мужестве. Василия правда о его друге Николае Власове в живых уже не застала…
Но когда в начале августа 1943 года в воздушном бою сбили Клаву Блинову, Василий об этом узнал.
Клавдия Блинова — одна из оставшихся в живых девчат, которые прибыли в 32-й истребительный авиаполк еще под Сталинградом. Ее и Антонину Лебедеву осенью сорок второго приказом начальника инспекции ВВС отозвали в Люберцы. Там они прошли подготовку по особой программе ведения воздушных боев и дальнейшую боевую работу продолжали в составе 65-го гвардейского. Бои на Демянском, Великолукском направлениях, над Орловским плацдармом летчики двух братских полков вели все вместе, все хорошо знали друг друга. И когда Блинову сбили, весть об этом дошла и до Василия.
Клава попала в плен и вскоре эшелоном была отправлена на запад, в Германию. В товарном вагоне с ней оказалось еще двадцать шесть летчиков. И хотя приказ у немцев был строг — «За попытку к побегу — расстрел!» — все решили бежать.
Прорезав в вагонной двери отверстие, чтобы освободить ее от замка, ночью, на полном ходу поезда пилоты стали выбрасываться в непроглядную темноту.
Это произошло 11 августа.
Клавдия Блинова, воздушные стрелки Сазонов, Рыбалко, летчик-штурмовик Поляков, корректировщик Мурашко собрались впятером, установили направление на восток и пошли к своим…
— У Сазонова вся спина была иссечена осколками — сплошная рана, — вспоминала те давние дни Клавдия Васильевна. — Мне пришлось разорвать свою кофточку и перевязать его. Мурашко ранило в грудь — между ребрами зияла дыра. Словом, все были ранены, но шли. Больше полумесяца шли лесами, болотами, минуя населенные пункты, дороги…
Самыми трудными оказались последние метры пути. Несколько раз при переходе линии фронта сталкивались с дозорами гитлеровцев. При свете ракет попадали под обстрел. После одной из перебежек, когда от немцев уже ушли, Клавдии Блиновой не досчитались. Решили, что убита на нейтральной полосе, и вернулись, чтобы убедиться в своем горестном предположении. Но она только отстала, чуть сбилась в темноте с направления. И снова под пулями, цепляясь за каждую кочку, прячась в каждой ложбинке, они вместе ползли к своим.
Кажется, не было для Клавдии команды более волнующей и радостной, чем та — на одном дыхании: «Стой! Стрелять буду!..» И вот первая беседа в штабе какого-то полка 21-й армии. Первые вопросы, недоверчивая, подозрительная реакция на ответы — должно быть, от прилежно усвоенных уроков классовой бдительности по законам военного времени. Завертелась, заскрежетала машина, куда как безжалостней ломающая людей, чем гитлеровские «эрликоны».
Поначалу каждому из группы Клавдии дали по листу бумаги и заставили писать объяснительную записку. Только потом накормили. Затем под охраной двух автоматчиков повели в штаб армии. Настроение у Блиновой было чудесное: она пела, радовалась, что все выжили, перешли через линию фронта к своим, повторяла, что не сегодня-завтра будет в полку и уж тогда — держись фрицы!..
Клавдия ошиблась. Для тех, кто хоть день побывал в плену, кому со смертельным риском удалось вырваться из-за вражеской колючей проволоки, одной объяснительной записки было совсем недостаточно.
Приведу письмо воздушного стрелка Николая Алексеевича Рыбалко. Всего их было двенадцать — подробных многостраничных писем. Это простое и правдивое слово о войне во сто крат дороже тех «легенд», которыми нам так долго и усердно морочили голову. Я сохраняю его без всяких изменений.
«На спецпроверке с 31 августа 1943 года по 14 сентября 1943 года
Вроде бы не стоило писать, но это тоже моральная устойчивость советского гражданина, которая удивила наши следственные органы в то время (к слову, оговорка Николая Рыбалко. — С.Г.).
…Меня товарищ привел в хорошо отделанный блиндаж, который был разделен на две части. Вроде штакетника, сверху он был обит досками, во второй половине стоял стол, просто закопанный в землю, а в первой — скамейка, тоже закопанная в землю. Товарищ показал мне, куда садиться на скамейке, а сам зашел во вторую половину блиндажа. „Я — следователь, лейтенант Блинов. Мы будем с вами работать”. Сделал выписку, подал мне, чтобы я прочел. Я прочел. Он предложил расписаться, я с удовольствием это сделал. „А теперь начнем работать”, — достает папиросу, закуривает, затяжки дыма пускает на подписанную мною бумагу — он расходится по блиндажу. Я глотаю дым табачный с жаждой, но стыдно мне было попросить закурить или чинарика (окурок).
Вся проверка началась с раннего моего детства — что мог только помнить. Поздно вечером вошел часовой с ППШ на груди и доложил: „Товарищ лейтенант, прибыл в ваше распоряжение”. Лейтенант подал ему неуклюжую табуретку, часовой сел. Я тогда понял, что следователь боится, чтобы я не напал на него. Часовые менялись, а мы с лейтенантом работали. Он курил цигарку за цигаркой — у меня даже разболелась голова от дыма табака, несмотря на то, что с вечера жаждал покурить. Я подумал, что человек курит, волнуется за свою работу. На дворе стоял рассвет. Лейтенант за ночь переписал 50 страниц бумаги. Предложил мне читать и на каждой странице расписаться. За ночь я думал только одно: утром встречу Клаву, Мурашко, Сазонова, Полякова. Он говорит часовому: „Уведите!” Часовой сразу автомат наизготовку, скомандовал: „Руки назад! Шаг вправо или влево — считаю побег…” Слова часового убили меня. Но волю народа надо выполнять. Часовой меня провел лесом и привел к противотанковому рву, в котором налево и направо было много не дверей, а дверок. И посредине рва ходило три часовых. Один из них открывает дверцу ниши и предлагает мне зайти. Но туда я не зашел, рачком вполз, потому что в нише можно было только сидеть и ноги поджать под грудь, чтобы закрыть дверцу ниши.