Страница 12 из 66
К деятельности Калонна Екатерина сперва отнеслась довольно доброжелательно, но затем, узнав его ближе по его приезде в Петербург, она резко изменила о нем свое мнение. «Никогда я не видала более скверной и пустой головы, чем у этого Калонна, — писала она Гримму 11 мая 1797 г.: — он был здесь очень долго и возбудил к себе всеобщее презрение, нагнав на всех скуку своими многословными проектами, в которых нет ни начала ни конца».
Д'Аламбер (портрет Cochin)
В письмах к Гримму от 1787 года Екатерина несколько раз касается собрания нотаблей, указывая при этом на опасность подобного рода предприятий. «Что касается вашего собрания нотаблей, — писала она ему 4 апреля 1787 г., — то хотя оно и делает честь благим намерениям короля, однако у нас о нем не особенно высокого мнения». Свою законодательную комиссию 1767 года Екатерина ставит гораздо выше собрания нотаблей, говоря, что ее депутаты занимались делом, законодательствовали, а те, кто называют себя «всепокорнейшими слугами короля», будут обращать внимание только на то, что относится до так называемого общего блага. А в письме от 30 июня 1787 г. Екатерина решительно заявляет Гримму: «Ступайте вы прочь с вашими нотаблями», о которых она ничего не желает слышать.
Восстание американских колоний возбудило сильное негодование Екатерины. Она нисколько не разделяла восхищения французского общества по поводу этого события. При всем том, однако, Екатерина пригласила знаменитого генерала Лафайета, героя войны за освобождение американских колоний, сопутствовать ей в путешествии в Крым в 1787 г. и крайне сожалела, что собрание нотаблей во Франции воспрепятствовало поездке Лафайета в Россию. Лафайет произвел на Екатерину довольно выгодное впечатление, и она, называя его честолюбцем, говорила, что если он когда-либо попадет в немилость у короля, то может рассчитывать на подходящее положение в России. По словам Храповицкого, она не прочь была бы взять его к себе и сделать его своим защитником. Не лишенными интереса являются отношения Екатерины к Бальи, первому мэру Парижа. До революции она, ставя высоко заслуги Бальи, как известного астронома, хотела, в знак своей признательности, прислать ему свой портрет. Но когда Бальи, по ее словам, сделался «demonarchiseur'ом», она отказалась от своего намерения, признавая его недостойным иметь портрет «самой аристократической императрицы в Европе».
Довольно большой интерес представляют суждения Екатерины о Мирабо. Антипатичный ей, как писатель-демократ, Мирабо, в качестве защитника королевской прерогативы, располагает Екатерину на некоторое время к себе. Через посредство своего посланника в Париже императрица даже делает попытку склонить великого трибуна, а с его помощью и Национальное собрание, к тому, чтобы оказать воздействие на правительство в деле заключения проектируемого франко-русского союза. Но вместе с тем с уст Екатерины нередко срывались самые резкие отзывы о Мирабо. По ее мнению, он существовал только для того, чтобы «воодушевлять других к порокам и злодеяниям». Она говорила, что считает его «достойным тюрьмы, виселицы и колесования».
Денис Дидро
Вообще о деятелях великой революции Екатерина была самого низкого мнения. Особенно ярко ее отношение к участникам событий 1789–96 г. сказалось в одном из писем к доктору Циммерману: «Всего хуже, — писала она ему, — политические ветреные мельницы и их рыцари: они раздувают повсюду вражду, и когда посмотреть поближе, то нельзя не согласиться, что все сии мечты происходят от голов двух-трех, кои их выдумывают единственно для того, чтобы тем приподнять свою особу, которая без того совсем не приметна».
По мере того, как перед умственным взором императрицы развертывалась грозная картина французского переворота, она усваивает себе с каждым днем все более отрицательную точку зрения на то, что происходило во Франции. В ее глазах не было иной власти, кроме власти монархической, и никто, по ее мнению, не должен был дерзать заносить святотатственную руку на прерогативы французского короля. Когда она узнала, что Людовик XVI согласился на созыв генеральных штатов, то заметила в беседе со своим секретарем Храповицким, что Франции «должно войти в войну, чтобы избегнуть данного королем обещания». После того, как были созваны генеральные штаты, Екатерина, по словам Сегюра, порицала чрезмерные притязания собрания, замечая, что «жертва, приносимая королем, не положит конца брожению умов во Франции». По поводу созыва генеральных штатов она высказывала в письмах к Гримму ряд опасений за грядущие судьбы Франции, говоря, что «в интересах Европы нельзя не желать, чтобы она сохранила свою силу и значение». По ее мнению, правительство Людовика XVI поступало крайне неблагоразумно, вверяя столь многочисленному собранию, каким было Etats Generaux, обширный авторитет и поручая ему составление и редактирование законов.
Руссо (портрет Kamsay)
Относясь по самой своей природе «с большим презрением ко всякого рода народным движениям», Екатерина, по вполне справедливому замечание Ларивьера, «не подозревала существования французской нации»; депутаты Национального собрания для нее ничего не значили; они были в ее глазах ничем иным, как «гидрой о 1.200 головах». Екатерина никак не могла предположить «у сапожников и башмачников великих талантов к делам управления и законодательства». «И как можно сапожникам править делами? — спрашивает она у графа Сегюра. — Сапожники могут делать только башмаки». Говоря о депутатах, она употребляла обыкновенно самые резкие эпитеты: называла их «интриганами, недостойными звания законодателей», «канальями», которых можно сравнить разве только с «маркизом Пугачевым». В одном из писем к Гримму она с сожалением говорить о той громадной разнице, которая ярко бросается в глаза при сравнении находящегося в состоянии опьянения Национального собрания с великолепным двором Людовика XIV. После событий 1789 года «слава Франции, по ее мнению, погибла навсегда»; и она гордо заявляла, что, пока она жива, «в России не будут разыгрывать роль законодателей адвокаты и прокуроры». Негодование императрицы на избранников французского народа доходило до того, что она стала даже говорить о необходимости повесить некоторых членов Национального собрания, чтобы тем самым образумить остальных.
С каждым новым событием революции, гнев императрицы все возрастал. Так, она была крайне раздражена, узнав из газет, что «чернь в Париже метала грязью в карету королевы, когда она ехала в оперу, и что вследствие этого Мария-Антуанета была принуждена воротиться». Как видно из дневника Храповицкого, Екатерина в «парижских замешательствах» видела «английскую инфлюэнцию, ибо, говорят, что их деньги тут действуют». Она с ненавистью отзывалась и о Сиэсе, называя его не иначе, как «этот скверный аббат Сиэс», и о Филиппе Egalite, которого она в гневе именовала «ужасным чудовищем». Орлеанисты в ее глазах были хуже Робеспьера и Марата. У нее являлось опасение, как бы Филипп Орлеанский не сделался правителем и корона Франции не потеряла свой наследственный характер. Франция при этом, по ее мнению, подобно Польше, лишится всякого политического значения.
Когда Сегюр собирался уезжать во Францию, императрица в прощальной беседе сказала ему, что он, вероятно, застанет свою родину охваченною «опасною болезнью и в страшной лихорадке»; к этому она прибавила, что Сегюр, вероятно, сделается «сторонником народного дела», между тем как она «уже по своему ремеслу останется верною аристократическому началу». Поэтому вполне естественно, что Екатерина была страшно возмущена знаменитым постановлением 4 августа 1789 г., когда Национальное собрание в ночном заседании вотировало отмену дворянских титулов и привилегий. В самых резких выражениях она порицала образ действий либеральных депутатов от дворянства и духовенства, подавших свои голоса в пользу такой радикальной меры. Эгильон, Ноайль и другие инициаторы августовских декретив, по ее мнению, поступали так не по-дворянски, умаляя заслуги и деяния своих предков, только потому, что были весьма дурно воспитаны; а это дурное воспитание происходило оттого, что французское правительство закрыло повсеместно Иезуитские школы. Отмена дворянского достоинства являлась в глазах русской императрицы «сумасбродной мерой». Лишая дворян тех привилегий, которые они заслужили своими доблестными трудами, Национальное собрание, по мнению Екатерины, совершало акт величайшей несправедливости.