Крайняя изба

Снимок был сделан метров с семи-восьми и чуть снизу. Фотограф, наверно, крепко рисковал, подобравшись так близко к зверю.

— Да, повезло… Смело сработано, — рассматривал я фотографию.

Он нетерпеливо поерзал на скамейке, спросил с затаенным восторгом:

— И ничего не заметно?

— А что я должен заметить?

— Ну, что-нибудь подозрительное?

Я еще раз вгляделся в снимок. Нет, не видно ничего подозрительного. Разве что голову лось как-то неестественно, с вывертом держит. Будто несвободная она, будто кто нагнул, оттягивает ее. Казалось, сохатый бросается, бодает какого-то невидимого врага, но не фотографа, хоть глазом зверь и косит в его сторону.

— Одно не совсем понятно, как это лось не испугался? Как подпустил?

— Вот! — ликующе воскликнул он. — И никто не видит, никто не догадывается, кому ни показываю!.. Ведь лось-то на привязи!

— На какой привязи?

— В петлю он рогом попал… Здесь вот она, у лба захлестнута, — водил он по фотографии желтым пальцем. — А рогульки у него вон какие… не сорвется.

Все походило на правду. Петля-то, видать, и оттягивала голову зверя — скрыта была за ближним рогом. Остальной же трос и место, где он крепился к ели, лось загораживал могучим туловищем.

С чувством нахлынувшей на меня брезгливости я вернул снимок владельцу. Хвастать такой фотографией!..

Однако собеседник ничего не замечал, одолеваемый приятными воспоминаниями.

— Да, долго я вокруг него бегал! — Он спрятал снимок обратно в портмоне. — Все нужный ракурс искал, чтоб петлю совсем спрятать… Чтоб вполне естественно, натурально получилось! Чтоб редкостный снимок вышел!.. Полпленки на собаку истратил. В журналы и газеты это фото разослал, авось где и клюнет.

— С лосем-то все обошлось? — перебил я его. — Кто петлю поставил?

— Как кто? — искренне изумился он. — Откуда мне знать — кто… Браконьер, конечно… Я грибки собирал, — заговорил он с прежним азартом, — вдруг слышу треск, топот какой-то… Сначала подумал — медведь. Ноги уж было в руки схватил. Но после дошло до меня, что мишка так не должен топать. Пересилил мандраж, крадусь на шум. Глядь, а это лось топчется, рушит все ногами и рогами вблизи. Начисто срезает, мослатый, что достанет копытом, что потоньше. Рвется, бедолага, храпит, меня, видно, чует. Сам же никуда от ели… Присмотрелся я — батюшки, в петле он! Трос, вижу, толстый, прочно захлестнут. Дерево, вижу, тоже надежное, не вырвешь, не сломаешь. Здесь я совсем насмелился, еще подхожу. Смотрю, а там тропа ихняя, лосиная. На водопой, видно, тропа-то. Ловко кто-то петлю настроил, ни пройти, ни объехать… И какой громадан попался! Дух захватывает, поджилки дрожат!.. Ладно, что чувствительность у пленки оказалась хорошая, а то бы ничего не вышло… в ельник уж сумерки забирались.

Я снова прервал его:

— А что все-таки с лосем стало?

— С лосем? — Он впервые взглянул на меня пытливо и изучающе, словно я перед ним в отделе кадров сидел и он принимал меня на работу. — С лосем ничего. Лось на месте остался.

— Вы это серьезно?

— Вполне.

— Но ведь… — не находил я слов.

Попутчик утвердительно кивнул:

— Пропал, конечно, зверь… ясное дело. Тот же браконьер явился — или сам с голоду… Но что я мог поделать? К нему же не подступиться было… Вон он как все задом ко мне поворачивался, ногой норовил достать. Чисто конь лягучий.

— Неужто так ничего и не придумали… В конце концов, в милицию бы сообщили… в лесничество.

— Хо-хо! — весело удивился он моей наивности. — Где они, в лесу-то, и милиция, и лесничество?.. За лесниками верст десять бежать надо, не считая расстояния к даче… А ведь выходные были. Кого на месте застанешь, кого стронешь?.. Да и не нашел бы я этого ельника. Я в лесу плохо ориентируюсь. Далековато я тогда забрался за грибочками.

Он опять посмотрел в окно, стараясь, видно, уйти от нежелательного разговора, опять весь занялся, засиял счастьем:

— Скоро моя станция!

— Значит, больше не ходил туда?

— Куда? — уж раздраженно, в упор уставился он на меня, копя в серых глазах стылый гнев.

— На тропу.

— Зачем?

— А может, там вновь петля насторожена. Может, еще лучше снимок удастся? — меня уж давно подмывало сказать ему что-нибудь издевательское, убийственно точное, чтобы хоть немного сбить с него спеси и чванства.

— Позвольте, позвольте! — вскинулся он, как цепной пес. — Браконьеры не моя, браконьеры — ваша забота… охотников, инспекции. У вас все права, у вас ружья… А кто я против него, с одной-то корзинкой? Я и в тот раз… фотографирую, кружу возле зверя, а сам все оглядываюсь, опасаюсь — не нагрянул бы кто, не пальнул из кустов.

Собеседник на минуту умолк, собираясь, видно, с силами, с более вескими доводами своей правоты, своей порядочности.

— Вот вы упрекаете меня, почему, дескать, я не сообщил никуда… Ну, сообщил бы. Ну, накрыли бы браконьера. Он, скорее всего, местный, из деревенских. Ну, оштрафовали бы мужика… Так ведь я бы и в дураках остался. Кто он потом для меня, мужик-от этот? Он же мне все припомнит. Я не за себя лично боюсь, я, если понадобится, кому хошь шею сверну… А долго ли красного петуха подпустить, долго ли полыхнуть дачке. Такие на все пойдут, уж поверьте мне. Знаю я таких людей, работа моя обязывает… Знаю, на что они порой способны.

Электричка круто затормозила, остановилась на маленьком, в несколько домиков полустанке. Кругом высился чистый и стройный сосняк, густо-зеленый и манящий, росный и свежий по утренней рани.

Спохватившись, человек-вулкан вскочил, похлопал меня примирительно по плечу, пожелал бодрым голосом:

— Ладно… ни пуха, как говорится, ни пера вам! Будем здоровы!

Пожелал и, уверенный, непоколебимый, на голову выше всех пассажиров, направился к выходу.

Маленькая перронная площадка полнилась людом, сходившим с поезда. Все это были дачники, грибники, ягодники, вырвавшиеся на выходные из города. Все они пестрой, говорливой толпой устремились на дорогу, прямо и глубоко разделившую лес, стекались, уплывали по ней, точно павший осенний лист по ручью.

Он тоже устремленно вышагивал вместе со всеми, опять уж нашел слушателей, опять уж что-то восторженно рассказывал, светился, должно быть, щекастым лицом.

А когда электричка пронзительно гуднула, быстро наращивая ход, тронулась, он, как и многие, оглянулся и помахал прощально рукой.

В ЛУГАХ

Дорога тянулась открытым знойным угором.

Старик шел медленно, молча. Он тяжело опирался на палку и смотрел в землю. Рядом суетилась девчушка лет восьми.

— Ты как маленький, деда! — выговаривала она старику. — Отправился, никого не спросивши… умереть ведь можешь по такой жаре.

Старик продолжал отмалчиваться, пылил невозмутимо в катанках.

Внизу открылись луга. Издали они казались влажными, блестели глянцевито на солнце. Кое-где луга уже были выкошены, испятнаны светлыми участками и тучными, еще не осевшими зародами. В других местах луга голубовато и нежно искрились. Высверкивали это круглые озерки-глазки, мягко обложенные со всех сторон густым ивовым кустарником. Вокруг одного из таких озерков ярко пестрели женские платки, кофты.

— Настала опять пора! — заметно оживился старик. — В деревне ни души щас, все на лугах… Самый старый — и тот поплелся…

— Ой, самый старый! — возразила девчушка. — Тебе только восемьдесят, а бабке Матрене…

— Монька не в счет, — засмеялся старик. Смех его был трудным и хрипловатым, похоже было, что он закашлялся. — Монька не поднимается, а я вот еще бегаю — живу, значит!

Дорога меж тем незаметно спустилась в луга. От озер навстречу потянуло ласковым ветерком, наносило запах прелого камыша и свежего сена.

— И не приедается людям… — снова заговорил старик. — Каждое лето одно и то же… В войну одне бабы оставались, и то выходили — сами с косами, сами с вилами…