Крайняя изба

Сашка догнал Глухова перед самой баней, вспотел, запыхался — бежал. В руках — полбуханки хлеба и банка каких-то рыбных консервов.

— Припрятал бы хоть, — встретил его недовольно Глухов, — бежит через весь поселок.

Сашка беспечно хмыкнул:

— А пусть… кому какое дело?

Баня располагалась внизу, у светлой и быстрой речки. Срубили ее давно и близко от берега, чтобы с водой полегче было. Сашка отвалил скрипучую дощатую дверь кочегарки, впустил внутрь Глухова.

В кочегарке темно со свету, виден лишь жаркий зев полыхающей топки да огромный квадратный чан, вымазанный красной краской. Глаза, однако, скоро привыкли к темноте, различим сделался второй чан, с холодной водой, на фоне черных прокопченных стен выявились мокрые, вспотевшие трубы, вентили, краны, из угла торчал длинный рычаг ручного насоса, с вытертой до блеска ручкой. Воздух был банный, сырой. Пахло древесным углем и ржавым железом.

— Присаживайся, где почище, — предложил Сашка. — Ты вроде не заходил еще сюда, не видел моего нового хозяйства.

До несчастного случая Сашка столярил и плотничал в Холмовке. Ходил по поселку с двумя молодыми напарниками, больше все чинили, залатывали стареющие дома, но кой-какие и новые постройки сооружали. Из больницы же Сашка вышел с предписанием врачей — легкий ему труд обеспечить.

— Дернем давай, голова раскалывается, — торопил Глухов, — потом твое хозяйство осмотрим. — Он примостился перед огнем на расшатанной, хлипкой скамейке, распечатал бутылку. — Стакан-то хоть есть?

— Обязательно… как же! — Сашка сунул в колени Глухову хлеб, консервную банку и озабоченно уковылял куда-то.

Прибежал, запыхавшийся, принес вместительную алюминиевую кружку с медной цепочкой, оторвал, видно, от банного питьевого бачка.

— Ты бы еще ведро принес.

— Сойдет, — суетился Сашка. Подкатил сосновый толстый кругляк, поставил его стоймя — стол получился. — Клади сюда все, — и устроился на разваленной поленнице березовых колотых чурок.

Глухов плеснул ему в кружку:

— Держи.

Сашка обхватил посудину руками, посидел так в задумчивой отрешенности, вытянул медленно. Вытащил из кармана заточенный осколок ножовочного полотна, замотанный с одного конца изоляционной лентой, нарезал аккуратно хлеба, консервную банку вскрыл.

— Говорят, тебе снова не подфартило? — спросил Сашка бодрым, фальшивым голосом, словно сам всегда невесть каким фартовым был.

— Сплетни, — без колебаний опроверг Глухов. — Лосятину заберут, и только. В болотине зверь застрял… гиблое его дело выходило.

— И доказательства есть?

— Конечно.

— Какие?

— Такие. Пускай, кому надо, на место происшествия выезжают. Там черным по белому написано… и как зверь в трясине увяз, и как я его вытянул.

— А вдруг все не так поймут?

— Как не так? — невинно спросил Глухов. — Как еще можно понимать?

— Что ж ты тогда икру-то мечешь, если тебе ничего не корячится?

— Кто икру мечет? Никто не мечет.

— Мечешь. Еще как мечешь. Ребятишек, сказывают, вчера гонял.

— Раз заблажили во всю ивановскую: «Ло-ось, ло-ось!» Я их когда-нибудь еще и не так проучу, они у меня перестанут к саням цепляться.

— И газуешь с утра сегодня, — разговаривал как бы сам с собой Сашка. — Тоже для тебя редкость.

— Это мы вчера с Анисимом…

— Поминки по лосю справляли?.. То-то движок тарахтел всю ночь.

— Слушай, — нахмурился Глухов, поймав вдруг себя на мысли, что вот уже несколько минут будто бы оправдывается перед Сашкой, — какого тебе лешего надо?.. Следователь выискался.

Он придвинул к себе кружку, плеснул из бутылки. Выпил, запрокинув голову.

— Меня не забывай, — напомнил Сашка.

Глухов и истопнику налил. Покопался Сашкиным ножом в консервной банке, съел кусок хлеба. Дело на поправку шло, голова помаленьку прояснялась, руки-ноги крепли, дух бодрился.

— Мы, как видишь, тоже живем! Не загнулись еще, — опорожнил посудину Сашка.

— А что, не плохо, можно сказать, окопался, — присматривался к кочегарке Глухов. — Тепло, главное…

— Тепло-то тепло, — цокнул языком Сашка, — да вот ключица побаливает. Дрова тяжело заготавливать. Два раза махну топором — и левая рука напрочь отнимается. — Сашка поводил левой рукой, точно ключица у него и сейчас заныла: — Спасибо, Устинья выручает: и дров мне наколет, и полы вымоет… Без нее чтоб я и делал, не знаю. — В голосе Сашки уж появлялись грустные, жалостливые нотки, хмелел истопник, много ли калеке надо. А пьяненький он раскисал, настырность его улетучивалась, нудным и слезливым становился.

— Врачи-то что?

— Твердо ничего не обещают: может, пройдет, а может, и нет… Славно ты меня уделал.

Тут послышались женские голоса, к бане подходили первые посетители.

— Э-э, да тут на замке, бабоньки, — раздалось чуть спустя. — Сашо-ок? Где ты?.. Открывай заведенье!

— Сами не маленькие, — крикнул из кочегарки Сашка, — замок так вставлен.

— Билеты тоже не будешь продавать? — Переговоры вела Ксюша Горохова, самое громкое и самое неустанное ботало в поселке.

— Ложьте на тумбочку копеешки свои. — Сашка был в бане и за истопника, и за кассира, и за уборщицу. Уборкой, правда, всегда за него Устинья занималась.

— Айда, бабы! Самообслуживанье седни, — предводительствовала все та же Горохова.

Зазвенел пробой, отомкнулась дверь. Женщины задерживались недолго в предбаннике, билеты отрывали, выкладывая на тумбочку пятнадцатикопеечные монеты, шли в раздевалку. Громко смеялись там, оживленно судачили меж собой, не зная, что тонкие стены старенькой бани каждое слово пропускают:

— Сашок-от… не показался даже.

— Пьяный, поди… Они давечь с Глуховым сюда направились.

— Того небось не погладят по головке? За лося-то?

— Ясное дело, не погладят.

Женщины, шлепая босыми ногами и гремя тазиками, переходили одна за одной в моечное отделение. Разговор стал глуше и отдаленнее, но и оттуда их было хорошо слышно.

— Ай да ребята! Ай да пацаны!.. Крепко они насолили Глухову.

— И куда человеку эстоль? Полон ведь двор своего добра. Нет, позарился…

— Слышь, Клавдия? (Оказывается, и Клавдия в бане была.) Как вы с ним в бригаде-то уживаетесь?

— Так вот и уживаемся. Он после собрания не разговаривает с нами.

— Да что ты?

— Ей-богу, бабоньки.

— Ай-ай-ай…

Кто-то еще пришел, заглянул в моечную:

— Где наш Сашок-от?

— Заходи, Сань. Самообслуживание седня. Деньги на тумбочку — и сюда!

Через минуту-другую бабы встретили Саньку восхищенными возгласами:

— Ну, Санька! Ну, девка!..

— И куда мужики смотрят?

Санька непонятно засмеялась:

— Идемте-ка лучше париться! Жирок сгонять, бабоньки!

— А у нас его и так не лишко, — снова подала голос неугомонная Ксюшка. — Днем с топором, вечером с ухватом… откуда ему, жиру-то, быть. Ни вильнуть, ни тряхнуть нечем. Я, как попадаю в город, все на тамошних баб любуюсь. Уж больно гладки, сок брызжет… Да еще брючки в обтяжку напялят, эх, раздолье мужицкому глазу!

В парилке открутили вентиль — нарастающе зашумел пар. Женщины пронзительно заповизгивали, заохали, сочно захлестались вениками.

— Как ты выдерживаешь тут? — спросил Глухов.

— Что как? — не понял Сашка.

— Голые бабы рядом!.. Иногда, поди, спинку потереть насылаешься?

— Какой из меня терщик, — понурился Сашка. — Я чурки не могу расколоть, не то что с бабой управиться. Зачем ты меня вовсе не задавил?

— Ну, начал опять…

У Сашки Глухов высидел до вечера, дотемна. Нытье истопника терпел, бабские сплетни слушал.

И о чем только не треплются, не болтают бабы, собравшись вместе. И о недугах-то своих, и заботах, и чаяниях. Болтают и такое, аж уши вянут. За время, проведенное в кочегарке, Глухов узнал про себя и про других столько, сколько бы в жизнь не узнал. Узнал, например, что Людмила кем-то присушена, приговорена к нему, иначе бы она уж давно удрала от него, от «нелюдя» такого. Узнал, что денег у Глуховых, оказывается, куры не клюют, что хранит их Иван на семи сберегательных книжках, а не обходится, как на самом деле, одной. Да и денег в последние годы заметно поубавилось: кругленькую сумму Сашке выплатили, из вещей, из одежки кое-что прикупили — вот почти и все деньги.