Страница 93 из 163
Закроем эту страницу поздних рассуждений. Участники событий не могут рассуждать беспристрастно. Уж больно много обиды запало в души.
Спасать казаков было нужно живых, для идеологической борьбы. И лучше умереть вне Отечества, чем в застенках красной власти.
Первые дни «за проволокой»
Настало утро. Первым долгом хотелось умыться, но воды нет. Вообще, здесь ничего нет, кроме длинных пустых высоких дощатых сараев для склада кирпича-сырца.
Пришла какая-то «власть», человек восемь. Все в кожаных шлемах-шишаках, с большими красными суконными звездами на них. Приказано разместиться «по полкам». Разместились. Мы уже не распоряжались своими казаками, не хотели. Все делали вахмистры и урядники.
К обеденному времени прибыл какой-то большой чин Кубанского областного правления, по фамилии Чернобаев. Всех собрали на митинг, и он заговорил, «как Красная армия освободила Кубань от кровожадных генералов, и что казаки этому очень рады». Казаки молча слушали,
Д^=
улыбались, но ничем не реагировали. Сам Чернобаев оказался местным жителем с Дубинки, хорошо знающим быт казаков. Среднего роста, подтянутый брюнет, которому очень шла военная форма. И был молод, не свыше 30 лет. Он успокаивал казаков не бояться новой власти, так как она несет народу только добро.
— Кому что надо — обращайтесь ко мне!.. Кто имеет в городе семьи — могу отпустить с ночевкой. Могу отпустить осмотреть город, который вы теперь и не узнаете, — глаголет он нам.
И первыми в отпуск пошли к своим женам «с ночевкой» командир Корниловского конного полка, войсковой старшина Безладнов и мой помощник, полковник Ткаченко, как и все другие офицеры, имевшие семьи в Екатеринодаре.
Власть умела подходить исподволь. Прибывшие были, видимо, из местных большевиков. Но вот приезжает еще «некто». Он в черной офицерской накидке без рукавов, в высоких офицерских сапогах отличной кожи. Аицо сухое, прямой профиль, губы крепко сжаты, замкнутые глаза. Кожаный шлем с красной звездой глубоко надвинут на глаза, чтобы скрыть их от других, но эти глаза «все видят». Походка военная, даже кавалерийская. Он идет меж толп казаков прямо к группе представителей власти. Подойдя, он спросил, «кто они».
— А я из восьми, — сказал он им.
На наше удивление, те моментально приняли подчиненный вид.
Что означало это магическое «из восьми», мы не знали, но по их подчиненным позам, по их загадочному разговору видно было, что это представитель какой-то большой и всесильной красной власти здесь, в Екатеринодаре. И когда этот загадочный человек уехал, те вновь стали такими же хулиганствующими «ваньками» из окраин города.
В ожидании «чего-то» мы, группа старших офицеров, находимся на главном тракте от ворот, идущем к рядам многочисленных сараев. У ворот показалось новое лицо. Молодой человек лет двадцати, маленький, кругленький, в черном штатском костюме, но в кожаном шлеме все с той же большой красной звездой на нем, быстро подходит к нам и вежливо спрашивает:
— Можно ли видеть офицера Анатолия Косякина?
— Да, конечно, — отвечает кто-то из нас.
— Хорунжего 1-го Екатеринодарского полка Косякина! — раздались голоса в глубь сараев. И хорунжий Косякин293 появился.
— A-а!.. Миша!.. Толя!.. — пронеслись меж ними возгласы, и они крепко пожали один другому руки.
— Если хочешь — я возьму тебя на поруки? — говорит прибывший.
— Ну конечно, хочу! — отвечает Косякин.
Потом они гуляли вдвоем, о чем-то говорили и приятельски расстались. Тут же Косякин рассказал нам, что прибывший был его сверстник и друг по Екатеринодарскому реальному училищу, не казак, по дурости ушел с красными, записался в коммунистическую партию и, вернувшись назад, сейчас занимает в городе пост, равный городскому голове.
Хорунжий Косякин был освобожден, переехал в дом своего отца. О его судьбе будет сказано своевременно.
На второй день неожиданно прибыл в лагерь генерал Хоранов с большим своим багажом. Мы сразу же окружили своего командира корпуса.
— Вот сволочи, — начал он рассказ.
Как описано раньше, он говорил и нам, и комиссарам, что «согласен командовать и красным конным корпусом». Начиная с Адлера, власти его приласкали. В экипажике, запряженном тройкой лошадей, с большим багажом, ему позволили ехать на Кубань. Позволили быть при кинжале и с офицерским Георгиевским крестом на груди. Так он доехал до станицы Белореченской. Переночевав, на второй день двинулся к Екатеринодару. Но только он отъехал версты две от станицы, как его нагнал красный конный разъезд и отобрал экипаж с лошадьми, оставив ему все вещи, седло и кинжал. И никакие документы из Сочи от красных властей не помогли.
Мы толпами заполняли штабели кирпичей у длинного забора и оттуда смотрели вдоль улицы к городу, по которой все время было движение. Очень часто сидел и я и смотрел вдаль, завидуя тем, к кому прибывали посетители.
Не скрывая, мы ругали генерала Морозова «за предательство». Ходили слухи, что он получил в командование красную дивизию, стоявшую около Новороссийска.
— Ну конечно, это ему в знак благодарности, — говорилось.
Но на третий день нашего пребывания здесь мы увидели группу людей, 10—15 человек, идущих к нам под конвоем. Впереди всех шел генерал Морозов. На нем все та же кожаная тужурка, английские бриджи защитного цвета, и только военную фуражку он сменил на черный суконный картуз. Черная бородка «лопаточкой» с его смешанным костюмом не выдавали в нем генерала. По виду он был типичный мещанин.
Приближаясь к нам, он будто бы смутился. Мы все вперились глазами в него, и достаточно недружелюбно. А он, коротко потрясая правой рукой в нашу сторону, мягко, с улыбкой произнес:
— Здравствуйте, господа!
Он очень запросто вошел во двор со своими спутниками и направился в один из сараев. Спутники — это был его штаб, почти все в фуражках, не казаки. Их доставили в Новороссийск баркасом, а в Ека-теринодар поездом. С этого дня он стал таким же пленником, как и все мы.
Наша бабушка
С братом мы ждали кого-нибудь своих из станицы. Надюша давно прибыла домой и, конечно, рассказала всю печальную повесть о нас всех.
Как всегда, сижу и я «как шулпек» (коршун) на штабелях кирпичей и смотрю вдоль длинной улицы к Дубинке с надеждой — авось покажется кто-то из станицы?.. Среди идущих в нашу сторону я узнал сухенькую фигурку нашей дорогой бабушки, с узелком на палочке, брошенном на плечо. Заплетающимися от старости ногами она подходит к массе посетителей у забора и беспокойными глазами ищет нас, двух ее внуков, заключенных здесь.
— Бабушка!.. Бабушка — сюда! — кричу я ей.
Услышав знакомый голос, она старается своими глазами найти меня, но в серой толпе казаков не может угадать своего внука, так же ставшего «серым на вид», как и вся масса людей в казачьих потертых папахах и замызганных костюмах.
— Сюда, бабушка, сюда! — кричу ей из толпы и машу рукой.
И она узнала меня. Лицо ее, усталое, серьезное и напряженное, как-то растворилось в мягкую полуулыбку. Она быстро протискивается ко мне. С кучи кирпичей, через забор, я тяну к ней руку. Она хватает ее обеими руками, тянет к своим губам, целует и плачет, приговаривая:
— Федюшка-а, в каком ты виде... в каком ты виде!..
19 февраля во главе полка, с хором трубачей и с песнями в сотнях, проходил я мимо своего дома. На парадном крыльце нас радостно провожала бабушка со всей семьей. Корпус переходил в победное наступление. Мой вид тогда был иной.
Простые люди иногда короткими словами или фразами выражают глубокий смысл. В данном случае наша бабушка не имела в виду сказать, что вот ее внук, полковник и командир 1-го Лабинского полка, «плохо одет, не в черкеске с погонами и при стильном кавказском оружии», а что — хозяин Кубани положен на лопатки, враг ступил ногой ему на грудь и, наверное, убьет его.
Пишу аллегорически, хозяин Кубани — это псе мы, вся Кубанская армия, теперь разоруженная и посаженная за проволоку «в таком виде».