Страница 88 из 163
Вновь задержка. Сцепили. Тронулись дальше. Прошли туннель Индюк— Гойтх, и поезд вошел в Кубанские земли.
В нашем вагоне есть офицеры Линейной бригады. Некоторые с женами. Они подъезжают к своим станицам, и некоторые из них скрытно покидают нас и идут домой.
— Я был станичным учителем, и моя жена тоже... как-нибудь откручусь, — говорит нам молодецкий сотник в темно-зеленой черкеске, с женой покидает вагон и идет в свою Ханскую станицу.
Уже зашло солнце, как наш поезд прибыл на станцию Белореченская. Услышали команду:
— Разгружатьса-а!.. Ночевка здесь, в Белореченской, а завтра пешком на Екатеринода-ар!
Поезд остановился, не доходя до станции. Громоздкими группами подходили к ней мы, офицеры. Здесь, на перроне вокзала, нас уже ждали мужики-большевики этой станицы, ушедшие с Красной армией в 1918 году и теперь вернувшиеся домой победителями.
Молодые парни, чубатые, злые лица, с картузами на затылок, в галифе, в сапогах, с красными бантами на груди и с хлыстами и стеками в руках, они злобно вперились в нашу офицерскую толпу и звериными взглядами впивались в наши лица, в наши глаза, ища кого-то. Мне так и казалось, что крикни кто: «Бей их!» — и они начнут полосовать нас всем тем, что находилось в их руках.
— А где полковник Кочергин? — выкрикнули некоторые злобно.
Он, оказывается, был их станичник.
Мы остановились. Скоро подошел Кочергин. Он в кителе, в большой папахе, с бородою с сединами. Он шел смело. «Ну, — думаю, — сейчас его изобьют, а может быть, и убьют».
— А-а-а... вот он! — раздалось несколько голосов, и к нему устремились некоторые.
— Вы не имеете права меня тронуть! Я сам пройду прямо в совет. Я и не скрываюсь! — громко заявил он и не останавливаясь прошел мимо них.
«Молодец старик. Не испугался и победил их», — фиксировал я. А этому «старику» тогда было около 50 лет.
Мы, голова колонны, вошли в станицу на церковную площадь. Куда идти? Где спать?
— Идем со мною, Федя, меня пригласила одна интеллигентная семья, — говорит мне Семенихин.
Я с удовольствием соглашаюсь, и мы входим в очень хороший дом городского типа. Семья казачья, интеллигентная, встречает нас критически-любезно.
— Как это вы сдались?.. 60 тысяч казаков и сдались? — говорит дама, лет под сорок пять. — Вы тоже полковник, как и Гавриил Захарь-евич? — спрашивает она меня, запыленного, в грязной рубашке-бешмете, в интендантских синих штанах и длинных, через колено, ноговицах.
Впервые мне стыдно было сказать, что я есть полковник.
— Ну, садитесь за стол, так уже и быть, накормлю вас, «пленных», — весело и дружелюбно острит она над нами.
Мы жадно едим, так как уже несколько дней голодали. Я молчу, а мой Гаврюша, как всегда, очень разговорчив, острит, оправдывается «в сдаче армии» и даже доказывает что-то.
Непрактичный человек я. И чересчур гордый. Дама-казачка дружески острит над нами, называя нас «пленными», а я уже и обиделся.
Вторая дама грустна. Ее муж, офицер, ушел с армией, и она не знает, где он. Но хотела бы, чтобы и он вернулся, как мы.
Приходит сын хозяюшки. Он также возмущен, что мы «сдались».
— Вы их не знаете, — рассказывает он. — Они, красные, говорят, что в университет могут поступать только партийные. Выходит, что вот я окончил гимназию, но не могу быть студентом, если не запишусь в партию коммунистов, — возмущается он.
— Мы вас ждали, что вы вернетесь и освободите нас, а вы, — и не договорил он, 19-летний молодой казак со средним образованием.
Наутро 27 апреля нас собрали на какой-то окраинной станичной площади. Приказано строиться по полкам и дивизиям. Разнесся слух, что нашу армию хотят посмотреть в Екатеринодаре и потом направить против поляков, которые к этому времени захватили Киев. Нам, многим, этот слух понравился. Отстаивать красную власть с оружием в руках мы не собирались, но через Польшу можно попасть в Крым!..
Нас формирует матрос. Он в своей зимней одежде и с матросскими ленточками на бескозырке. Под ним слегка изъезженный караковый кабардинец под казачьим седлом, который умно прядет своими красивыми ушами. Глядя на этого кабардинца, я вспомнил, как к Индюку местные пожилые мужики, на казачьих седлах, гнали большой табун казачьих лошадей к себе в села.
Лошади были исхудалые. Подпарки от потников на спинах явно говорили нам, кто были их хозяевами. Так обидно было смотреть на это из дверей товарного вагона.
Теперь над нами нет никакого конвоя. Один лишь конный матрос рысью и наметом шныряет между нами, кричит, распоряжается, но его никто не слушает.
Мобилизованы подводы. На них разрешается положить только вещи, сесть больным, а всем двигаться пешком. Следующий ночлег в станице Рязанской.
На одной подводе я вижу вновь красивую девушку, донскую казачку, в красной шелковой кофточке. При отступлении от Туапсе к Сочи два раза я видел ее у шоссе, у пролеска, сидевшую прямо на земле и окруженную кавалерами, кубанскими офицерами. Тогда, среди них, она сидела, словно лесная царевна с белым, румяным красивым лицом, черноглазая, черноволосая — характерный тип южной красавицы девушки. Она вела себя очень скромно, и будто бы мысли ее были не здесь и не для кавалеров, а были там, где-то далеко, на тихом Дону... Теперь она больна, а бледность лица придала ее красоте еще большую прелесть. «Доедет ли она на свой Дон?» — думал я тогда.
Мы вытягиваемся в колонне по-шести. Идем как попало. Обходим обывательские подводы. На одной из них сидит есаул Мельников263, сверстник по училищу. С ним провел год в полку, в Мерве, на одной квартире с хорунжим Ваней Маглиновским264, владикавказским кадетом и юнкером Николаевской сотни в Петербурге. Дружили сильно. Мельников со средним образованием. Отца, директора гимназии, красные расстреляли в самом начале 1918 года. Он непосредственный соратник Шкуро. И почему-то не уехал в Крым.
— Здравствуй, Саша! — кричу ему.
А он, повернув ко мне голову, ничего не ответил. Возможно, не узнал. Он в тифу, зарос бородою, бледен.
Со мною идут рядом старые полковники С.С. Жуков и Кочергин. Последний ночевал в своем доме. Станичный совет отпустил его домой на честное слово, что он не убежит.
— А куда мне бежать? И зачем? — говорит он.
А окрысились на него местные большевики за то, что «я кадровый офицер, имею в центре станицы хороший дом. Я старый «пан». Вот и все», — заканчивает он свою повесть прошлого дня.
Жена приготовила ему много съестных припасов, и он делится ими с Жуковым. Я, годный ему летами в сыновья, из скромности отказываюсь от еды. И они, как и раньше, все говорят и говорят о былом.
Наша колонна растянулась. Мы изредка ее поджидаем, пока подтянутся хвосты, но к вечеру, бросив всех, зашагали самостоятельно. 30 верст пешком для кавалериста, не привыкшего ходить, были утомительны.
В станице Рязанской
Поистине — ничто так не сближает людей, как горе. Переночевав в Рязанской, вновь поход в 30 верст в станицу Старокорсунекую, но уже на той стороне Кубани. Вчера, в походе, очень много казаков «подбилось». Мы решили ехать на подводе.
На площади много местных казаков с перевозочными средствами. Они торгуются о цене с нами «до Кубани» так, словно перед ними стоят не родные кубанские казаки-воины в несчастье, а пленные турки.
У меня в кармане жалкие гроши. Мои чевяки за первый переход совершенно стерлись. Они ведь «азиатские», на легкой подошевке, подшитой «фаданом», и предназначены только для верховой езды!
Незаметно образовался «союз дружбы» — Лабинцы и Кавказцы, и потому что мы, оба брата, хотя и в разных полках, но в горе находимся вместе, а с нами — и наши ближайшие друзья. Со мной неразлуч-^1.
_С^=
но — полковник Ткаченко, войсковые старшины Баранов, Сахно и полковой адъютант, сотник Косульников с женой. Неразлучны со мной командир 2-го Лабинского полка, полковник Кротов и его помощник, войсковой старшина Красковский265. Последний из студентов — высокий, стройный, с польскими усами, твердый характером.