Страница 85 из 163
Штаб Егорова помещался в небольшой частной даче. Ординарцы лениво грелись на солнышке. Я спросил — как и куда пройти в штаб? Они указали, совершенно не обратив на меня никакого внимания. Если бы с них снять звезды на фуражках, это были бы самые настоящие и обыкновенные русские солдаты — простые и «серые».
Как и коменданту порта, я решил «представиться» не по-воински, чтобы не умалить достоинства офицера Белой армии.
Войдя в гостиную, неожиданно вижу полковника Забей-Ворота, последнего Атамана нашего Кавказского отдела.
— Что Вы здесь делаете, Иван Иванович? — спрашиваю.
— Да черт его знает, вызвали меня сюда, и я вот уже полчаса сижу и жду, — отвечает он.
В это время вошел в приемную комнату из противоположных дверей высокий, стройный военный. На нем офицерская гимнастерка, темно-синие бриджи, отличные сапоги дорогой кожи. Вид корнета-ка-валериста, но только без погон. Он, конечно, и был офицер.
Увидев новое лицо и спросив, кто я, вежливо просил подождать, вернулся через свою дверь, немедленно вновь появился и просил меня войти к «начдиву».
Я вошел и в небольшом кабинете сразу же «натолкнулся» на сидящую за маленьким письменным столом с зеленым сукном очень высокую, длинную фигуру человека с бритой головой, усами и бородой. Он был совершенно «белый», даже и брови. Длинные ноги скрестились под столом, словно им там не хватало места. Лицо злое, неприятное. Он быстро метнул на меня глазами и тут же опустил их, склонился к столу на правый локоть, ладонью прикрыл глаза и стал недвижим.
— Начальник 2-й Кубанской казачьей дивизии, полковник Елисеев, — произношу только эти слова и рассматриваю его.
Он остался абсолютно недвижим, словно замер, но от меня не скрылось, что через пальцы он рассматривал посетителя. Что таилось в душе «этого мне незнакомца» — не знаю. Может быть, он думал, что вот «мы офицеры одной Императорской армии, но революция, события заставили нас быть в разных лагерях».
Я стою и молчу. Молчит и он. И тянущиеся секунды казались для меня и долгими, и неприятными. Не меняя своей недвижимости, не задав ни одного вопроса и не взглянув на меня, он тихо произнес:
— Хорошо, идите.
Сделав левой ногой шаг назад, повернувшись по-штатски направо умышленно, я вышел из кабинета начальника 34-й красной пехотной дивизии.
Действие казачьей песни
Поток казаков вливался в Сочи. Вернувшись к своим старшим офицерам, вижу офицеров Екатеринодарской бригады. Среди них старый друг по Оренбургскому училищу, есаул Яков Васюков260. Он временный командир 1-го Екатеринодарского полка. Окончил училище младшим портупей-юнкером в 1912 году и вышел хорунжим в 1-й Линейный полк. Милый, добрый человек по натуре. Отличный строевик. Имел густой баритон и в училищной церкви читал Евангелие. Во время войны окончил ускоренные курсы Академии Генерального штаба в Петрограде.
Тихо, незаметно подошел еще кто-то. В маленькой черной каракулевой папахе чуть набок, в кителе, в бриджах, со стеком в руках. На кителе нашиты четыре Георгиевские ленточки, что означало — он награжден четырьмя Георгиевскими крестами. Сказали мне, что это полковник Евсюков261 из выдающихся сверхсрочных подхорунжих 1-го Линейного полка. Он привел в Сочи Линейную бригаду казаков.
Нам голодно. Мы «табором» густо сидим, полулежим на земле, прижавшись друг к друту у самого здания штаба коменданта порта. К вечеру похолодало. От безделья нам скучно.
— Давайте тихо запоем что-нибудь, — говорит Ваня Храмов, обращаясь к соседям.
У всех душа не для пения. Все молчат. Но он тихо, по-полковому затянул:
Зибралыся вси бурлакы...
Печально, тихо, словно боясь кого-то, некоторые офицеры вступили:
Тут нам любо, тут нам мыло,
В журби заспиваты (в журби — в грусти, в томлении).
Зачинщик Храмов, подбодренный, уже более громко продолжает:
Грай бо котрый на сопилкы,
Сумно так сидиты (сумно — скучно).
И уже большинство подхватили:
Шо диетця тэпэрь в свити...
И некоторые поющие кивком показали в сторону Крыма, а за этим уже более громко продолжили затяжно:
И чии-ж мы диты...
Эта бурлацко-казачья песня Украины так остро затрагивала наши души, что в нее вступили и остальные офицеры, числом свыше 50 человек.
Брат Андрей, не сдержавшись от переживаемых чувств, громко затянул своим баритоном:
Шо диетця тэпэрь в свити?..
Шо будэ потому (ударение на второе «о»).
И — словно в успокоение самим себе — все громко подхватили:
Опричь Богу Единому (ударение на «о»)
Нэ збисно никому (ударение на «о»).
Пропели и замолкли. Слова этой песни полностью касались и нас теперь, а не только что былых казаков Малороссии.
— Господа!.. Комендант порта слушает нас, — кто-то тихо сказал.
Мы сразу же повернули голову и увидели, что не только комендант,
так оскорбительно муштровавший наших хорунжих и сотников, отправляя их в Туапсе, но и весь состав красных писарей его штаба, бросив «стучать» на пишущих машинках, смотрит в нашу сторону и слушает нас. Мы переглянулись между собой в недоумении.
— Может быть, у них нельзя петь песни? — сказал кто-то.
Да мы и сами видим, что попали во враждебное государство, где совсем другие порядки, не наши казачьи, добросердечные, православные обычаи. Комендант, видимо, понял это, так как мы все сразу как-то притихли. Вдруг комендант встает, быстро выходит на балкон, останавливается у выхода и говорит:
— Очень хорошо вы поете, товарищи офицеры. Спойте еще что-нибудь!
Мы окрылились.
— Какую? — спрашивает кто-то.
— «Да закувала та сыза зозуля!» — предлагает другой.
— Нет!.. Давайте споем им «Ревут стогнуть горы», — предлагает следующий.
Всем это понравилось. И мы, возбужденные, запели уже громко о старой казачьей неволе в Турции, которая ожидала теперь нас, их кровных потомков, в своей же стране-России:
За що ж Боже Мылосэрдный нам послал ци мукы, —
протянули мы печально. И последний куплет многие, повернув голову в сторону Крыма, громко, взывающе пропели:
Чом ны йдэтз вызволяты —
Нас з тяжкой нэволи!..
Пропели и замолкли. Комендант выслушал стоя, повернулся и пошел к себе. Не знаем — понял ли он нас?..
После захода солнца всем штаб-офицерам и есаулам приказано грузиться в баржу для следования в Туапсе. Открытую баржу прицепили к маленькому паровому баркасу и темнотой отчалили от берега. Было очень холодно. Все закутались в бурки. Дул сильный ветер. Баржу качало немилосердно.
— Вывезут в море и затопят нас, — сказал кто-то, и нам стало страшно.
— А может быть, на нас наскочат из Крыма и отобьют у красных, видите, идем с потушенными огнями, — отвечает кто-то.
И у многих из нас мелькнула радостная мысль: «Хоть бы наскочили из Крыма и отбили нас». Но не затопили нас красные, и не отбили из Крыма. Изнуренные от качки, совершенно голодные, только к утру мы прибыли в Туапсе.
В Туапсе
При нас не было конвоя. На пристани в Туапсе нам приказали идти в комендантское управление.
— Товарищи, вы должны сдать свои шашки и кинжалы. Мы все перепишем «с приметами», а в Екатеринодаре вам их вернут, — сказал нам какой-то начальник.
Мы переглянулись, слегка запротестовали, мол, «нарушение условий», но нам твердо ответили: «Надо сдать, и сейчас же». И мы начали сдавать так памятное нам оружие, так дорогое по своему офицерскому положению, к тому же очень ценное по серебряной оправе.
Какой-то «чин», через окно, писал наши чины и фамилии и против них вписывал: «Шашка серебряная с портупеей. Кинжал ажурной работы небольшой горский». Здесь нам дали вторично анкеты для заполнения — все 38 пунктов и в 3 экземплярах. Один из них будет следовать за нами «до конца» наших скитаний по лагерям, до костромской тюрьмы включительно, как «волчий билет».
Отобрание шашек и кинжалов повлияло на нас отвратительно. Приказано, вернее — предложено, идти к вокзалу и там расположиться в садике.