Страница 67 из 163
— A-а, Ф-фед-дор Иванович! — по-осетински, чуть шепеляво, обращается он ко мне. — Мы давно с Вами не виделись, а тут новость — подумайте? Большевики сами предлагают нам мир. Право, я не знаю, как посмотрят на это наше правительство и Атаман, но я ничего не имею против этого, буду и там командовать корпусом, — вдруг говорит он, прищурившись и улыбаясь. А я и не знаю — шутит ли он или говорит всерьез.
В это время во двор въехал неизвестный мне генерал. На нем гимнастерка с очень короткими рукавами. Весь его костюм — смесь казачьего с солдатским. Под ним обыкновенный кабардинец с казачьим седлом. Вид его не блестящий, как генерала, а черные глаза его горят злобой. Увидев нас, он зло ругает кого-то и выражает возмущение, что мира с большевиками быть не может и с ними надо только драться. И он очень удивлен — как это из штаба корпуса могли написать об этом в их 4-ю Кубанскую дивизию?!.
Хоранов смущен. Я ничего не знаю «о мире», и что написал Хоранов в 4-ю дивизию, и кто этот генерал.
— Да ведь это одно предположение, Ваше превосходительство, — отвечает Хоранов.
— Предположение-предположение, но им вносится яд в душу казаков, — резонно отвечает неизвестный мне генерал.
— Кто это? — спрашиваю Хоранова.
— Та-а генерал Шинкаренко211 недавно принял Кавказскую бригаду в моей 4-й дивизии. А кто он и откуда — я не знаю, — поясняет.
(Это был тот генерал Шинкаренко, который дрался против красных в Испании, находясь в армии генерала Франко, в чине лейтенанта.)
Не найдя сочувствия и у меня, Хоранов смущенно говорит:
— Канешна, разве с ними можно мириться?.. Драться надо, — закончил он.
Уход генерала Бабиева
Оставив штаб корпуса, полк спустился в лесистую долинку и расположился биваком недалеко от штаба своей дивизии.
На следующий день, в обеденное время, меня вызвали в штаб дивизии. «Значит — новая боевая задача», — думаю и иду туда пешком. Это было по соседству в лесу.
Вхожу. Все тихо кругом, словно мертво. Ходят офицеры и казаки, но все молчаливы. И будто избегают и встречи, и разговоров со мной и между собой. Первый, кто попался мне на глаза, был есаул Ишутин232. Он из урядников и старый Корниловец. С весны 1919 года он служит в штабе дивизии. Я его отлично знал. Знаками просит подойти к нему. Подхожу. И он таинственно, почти шепотом, говорит:
— Генерал Бабиев уезжает в Крым, он отрешен от должности, он очень взволнован, злой и молчит. Вот почему и тихо кругом. Мы боимся попадаться к нему на глаза.
Если бы мне это сказали не в штабе дивизии, я бы никогда не поверил этому. Отрешить от командования генерала Бабиева?!. То есть — как это отрешить? За что?!. Да и возможно ли это?!. А дивизия — не взбунтуется ли?!
У меня, грешным делом, мелькнула мысль, что генерал Бабиев вызвал меня для того, чтобы опросить — надежен ли 1-й Лабинский полк, чтобы поддержать его? Корниловский полк, конечно, можно и не спрашивать. Тот всегда был надежен для Бабиева. И командира корпуса генерала Науменко отрешают. Это какая-то непонятная работа Атамана Букретова, и они его распоряжению, конечно, не подчинятся. Так подумал я тогда и полностью надеялся на свой полк, который послушно пойдет за ними.
Длинный стол накрыт для обеда человек на пятнадцать. Но кругом было пусто. Генерал Бабиев, со своим начальником штаба дивизии полковником Гришиным213, у себя в комнате. Гришина я знал егце по Манычу весны 1919 года, когда он был штабс-капитаном ускоренного курса Академии Генерального штаба, занимая у Бабиева эту должность.
Трудно молча ждать в такой убийственной тишине. К обеду собрались рке все офицеры. Наконец, открывается дверь и входит Бабиев.
Он одет в свою темно-коричневую бикирку с кожаными карманами на груди, при полном холодном оружии, в черной каракулевой шапчонке с серым верхом. Он очень грустно-строгий. Его серые глаза остро-сурово глянули на меня. Усы «а-ля Вильгельм» будто бы еще больше натопорщились вверх. Все мы молча и быстро вытянулись в положение «смирно». Я двинулся навстречу ему, так как был им вызван, следовательно, хочу напомнить, что «жду его распоряжения».
Я еще ни разу не видел его таким сухо-строгим, почти безразличным ко всему тому, что делается вокруг него. Но его глаза не были безразличны. В них сосредоточились все его горестные думы. Они смотрели строго-серьезно так, как смотрят на покойника, которого уже не воскресишь и которого так жаль. Он совершенно не обратил внимания, кто находится в столовой.
Не меняя своего печального взгляда, он подал мне руку и молча, жестом руки, указал мне место за столом, правее его. Левее его сел полковник Преображенский214, командир одной из его бригад, старый соратник еще по Манычу, которого я хорошо знал. Он гусар, окончил конный взвод Иркутского пехотного училища, летами и по выпуску из военного училища — старше Бабиева. На Маныче он был храбрый и распорядительный начальник, Бабиева любил и был ему очень послушен.
Все было так жутко-тихо за столом, что, казалось, офицеры боялись глотать пищу, чтобы не нарушить этой тишины и переживаний своего генерала.
Молчали абсолютно все, и только изредка полковник Гришин напоминал Бабиеву будто не оконченный ими разговор или повторял уже решенное. Бабиев молча, чуть заметным кивком, давал ему знать, что он его слушает и понимает.
Бабиев сидел за столом, не сняв папахи. Было томительно, в особенности для меня, фактически ничего не знавшего. И я не знал, зачем именно Бабиев вызвал меня?
Я был убежден, что оба наших генерала — Науменко и Бабиев — не подчинятся этому распоряжению и 2-й Кубанский конный корпус пойдет за ними «на все». Я не знал общей ситуации, почему их отзывали, отчего и думал так.
Здесь я повторю то, что писал в статье «Лабинцы и последние дни на Кубани» в 1931 году215: «Мрачен был Бабиев тогда, в день отъезда из своей дивизии, от своих долгих испытанных соратников. Как-то не думалось, и не вязалось в голове, что он уедет «молча». За обедом он не проронил ни слова. Мрачный, замкнутый, затянутый в коричневую дачковую бикирку, при всем оружии и в папахе — сидел он за столом и почти ничего не ел. Весь штаб его и все присутствующие молчали тоже. Никто не смел нарушить биение его души — геройской, властной.
Прощаясь так же молча, расцеловавшись, он мрачно, глухо, коротко бросил мне: «Прими дивизию».
Уехала «душа», нерв, мысль, пример, ореол храбрости и дерзновения, идеал бойца, струна зовущая и обаяние строевого офицерства и казаков, и словно темная ночь спустилась над нами и средь бела дня. Стало тяжко, сумрачно, жутко на душе».
Так было в действительности. Он не только мне, но и никому не сказал ни одного слова. И выехал он сразу же после обеда в Сочи, не попрощавшись ни с кем из офицеров своего штаба, не подав никому руки. У крыльца стояли оседланные лошади. С ним выехал и полковник Преображенский.
Говорили потом, что Преображенский не хотел оставаться в дивизии без Бабиева и выедет с ним в Крым.
Потом полковник Гришин говорил мне и выразил надежду, что генерал Бабиев еще вернется назад, так как произошло, видимо, какое-то недоразумение или интрига, которая благополучно закончится для генерала.
В тот же день я узнал, что не только Науменко и Бабиев, но и генералы Улагай, Шкуро и Муравьев-старший216 отзываются в Крым в распоряжение главнокомандующего генерала Врангеля. Всем генералам разрешено взять с собой лошадей и вестовых, но другим лицам следовать с ними запрещено.
Все это для меня была какая-то странная загадка, почему в командование 2-й Кубанской дивизией вступил в третий раз без особого удовольствия.
Мы тогда ничего не знали, что творилось в высших сферах командования. Оказывается, Атаман Букретов выехал в Крым. Там, на совещании высших начальников под председательством генерала Врангеля, между ним и Букретовым произошли расхождения. На предложение Врангеля вступить Букретову в командование Кубанской армией последний согласился, но потребовал, чтобы генералы Улагай, Шкуро, Науменко, Бабиев и Муравьев были отозваны в Крым, как мало ему послушные.