Страница 64 из 163
Все офицеры были в восторге от этого плана. Подхватив мою мысль, они высказали желание иметь по две черкески — черную парадную
и серую выходную — с соответствующими бешметами для них. Конечно — черные каракулевые папахи. Офицеры отказались получить черкески от полка, решив справить все на свои деньги. Началась запись у Булавинова — кому что заказать, приобрести. Тут же вносились деньги.
С переходом за Кубань мы не получали жалованья, а жили на авансы из полковых сумм. Когда я командовал дивизией, то обратился к командиру корпуса генералу Науменко — почему нет жалованья полкам? И он сообщил мне: военный чиновник, корпусной казначей, был командирован в Екатеринодар за деньгами. Получив их, возвращался в корпус, который был уже за Кубанью, где и попал в руки «зеленых» со всеми деньгами. В общем — в корпус он не вернулся. Деньги пропали.
Вследствие этого некоторые из офицеров не имели денег, а их командир полка в особенности. И как я был удивлен, когда офицеры внесли Булавинову из собственных сбережений около 500 тысяч рублей «керенками» и даже царских.
Мой экипаж пропал со всеми вещами. Я был «гол, как сокол». Вновь взял аванс и внес его Булавинову для личного своего обмундирования и, конечно, для Надюши.
Для обмундирования казаков выписал из полковых сумм 1 миллион рублей Донского казначейства. Весь полк ликовал.
Как беда, так и радость иногда приходят своей чередой. К этим дням в полку получен был приказ по Кубанской армии о производстве в следующие чины — за выслугу лет и за боевые отличия. Произведены:
1. Войсковой старшина Ткаченко — в полковники; 2. Есаул Сахно — в войсковые старшины; 3. Сотник Луценко — в есаулы; 4. Сотник Ще-петной — в есаулы; 5. Сотник Козлов — в есаулы; 6. Хорунжий Меремь-янин 1-й, раненый, эвакуирован в Крым — в сотники; 7. Хорунжий Ко-сульников — в сотники; 8. Хорунжий Конорез — в сотники; 9. Хорунжий Копанев — в сотники. Остальных не помню.
В тот же день от генерала Науменко получено несколько десятков Георгиевских крестов и Георгиевских медалей для казаков, за бои у Садовой и у Кривянки. Вновь собрал своих помощников и командиров сотен, чтобы поведать им новую радость и к вечеру представить мне наградные списки на казаков, когда и будут розданы награды.
Офицеры разошлись. Но вскоре возвращается полковник Ткаченко и официально докладывает, что «господа офицеры полка просят наградить Георгиевской медалью IV степени с надписью «За храбрость» казака Надю».
Я принял это «за несерьезный доклад» своего активного помощника и отказал. Но не таков был Ткаченко — умный, настойчивый, принципиальный.
Стоя в положении «смирно», чем хотел еще острее подчеркнуть мне, что доклад его от лица офицеров полка есть строго официальный и продуманный, он внушает мне, что «Надя со станицы Кавказской находится все время с полком в строю, верхом на лошади она совершила поход. Надя ведь девочка, она несет столько лишений и всегда так весела и приветлива, что буквально бодрит нас всех».
Ткаченко сказал истинную правду. Но я ему ответил, что «казаки целых два года воюют, несут лишения, каждый из них достоин награды, и я не могу лишить казака медали, дав ее родной сестренке». Сказал и отпустил своего достойного и гордого помощника.
Удивленный Ткаченко ушел. А вечером, когда полк выстроился в пешем строю для получения наград, я увидел всех офицеров у порога своей квартиры. Полковник Ткаченко вновь доложил мне от лица «всех офицеров», которые шумно произнесли лишь одно слово: «Прос-сим!»
Моя щепетильность иногда идет мне во вред. В данном случае я еще более «закусился». Просили бы они за другое лицо — я согласился бы, но они просят за мою родную сестренку!.. И я, соблюдая честность души «не радеть родному человечку», наотрез отказал своим храбрым соратникам.
Надюша, стоя тут же, склонив свою головку, грустно слушала мои слова; она знала, что в нашей семье слова старшего брата —- закон для младших.
Ткаченко, всегда правдиво резкий, как старший меня в летах и по производству в офицеры, даже пристыдил меня за несправедливость к сестренке, круто повернулся кругом, махнул рукой и пошел к строю полка. Спокойный полковник Булавинов удивленно сказал:
— И к чему эта щепетильность, Федор Иванович? Не понимаю я Вас. — И отошел.
Это была моя первая и единственная несправедливость к Надюше. Свою эту несправедливость к ней, что не наградил Георгиевской медалью, я понял только много лет спустя, когда Надюша была уже мертва. И понял за границей, насмотревшись «на человеческую правду», которая, в большинстве, бывает «кривда».
В помощь Булавинову был назначен сотник Михаил Копанев. Они выехали с крупным авансом на второй день. Все это оказалось впустую. За границей, в Париже, в 1925 году я встретил только Копанева. Булавинов с авансом остался в Тифлисе, который был занят красными советскими войсками в феврале 1921 года.
Черкесская земля.
«Именные» пулеметы
Полку приказано отступить еще, к разъезду Головинка, чтс на речи Шахэ. На деревянном мосту через нее, на перилах, сидят два красивых, стройных молодых черкеса, интеллигентного вида. Они в бешметах и при дорогих кинжалах.
— Кто вы? — спрашиваю.
— Всадники Черкесской конной дивизии, — отвечают совершенно запросто, без всякой субординации, достойно, но вежливо и добавляют, что они «в гостях в черкесском ауле».
— Как?.. Разве здесь есть черкесские аулы? — удивленно спрашиваю их.
— А как же!.. Ведь это когда-то весь район был наш, черкесский, — отвечают они.
Из их ответа я понял, что сделал «гафу» и задел их национальное чувство. Мы ведь всегда думали, что Россия от Ледовитого океана и до Турции есть «русская земля». А Черноморское побережье — это курортное место богатых москвичей и петербуржцев.
Я не расспрашивал их дальше и с полком сворачиваю влево, вхожу в ущелье и лес и двигаюсь к строениям на пригорке. Сотни длинно тянутся позади.
Командую голове колонны: «Стой!.. Слеза-ай!» — и указываю место для бивака полка. Долина сразу же заполнилась многочисленными сотнями казаков и лошадей. Застучали топоры, повалились некоторые деревья, давая место биваку. Все шумно заговорило кругом жизнью появившейся строевой конной части.
Расположив полк биваком, еду верхом к строениям на возвышенности. Их пять-шесть. Какой-то тип с восточным лицом, бедно одетый, в соломенной шляпе, приложив руку к груди, низко, подобострастно кланяется мне.
— Грек? — спрашиваю.
— Чаркесс чаркесс! Эта наш аул, бедни аул, полыиевик все забрал и гытгы на гора (ушел в горы), — говорит он и бросил рукою жест к горам, куда, дескать, ушли большевики, забрав их добро.
Черкес отводит мне лучший домик. В нем деревянный пол и никакой обстановки. Я иду осмотреть другие домики. Черкес следует испуганно за мной.
— Там марушка (ударение на последнее «а»), нэльзя, закон нэ позволяет, — говорит он.
— Не бойся, я только посмотрю, — успокаиваю его.
L комнате, на полу, сидят до десятка женщин разных возрастов с детьми, и ничего нет в них «черкесского». С ними старик черкес в соломенной шляпе, в опорках, в мужичьих штанах и в какой-то куртке. Он одет так же, как и мой проводник, лет тридцати пяти черкес.
— Мой отца, — поясняет проводник.
Я в разочаровании от этого черкесского аула, от самих черкесов и черкешенок, которые совершенно омужичились и нисколько не походили на наших кубанских молодецких черкесов и красавиц черкешенок.
На другой стороне каменистой, бурной реки Шахэ, довольно широкой. может быть шагов в двести стоит «настоящий аул», как пояснил мне хозяин-черкес. Наш берег крутой, в лесных зарослях, а тот — пологий, ровный, с плоской долиной. Здесь будет стоять целая бригада казаков — 1-й Лабинский полк и Корниловский конный под моим командованием. Все войска отходят за эту «главную реку», которую надо защищать «во что бы то ни стало», так как дальше хороших позиций нет.
Мы рады, что Сочи не так далеко, около 50 верст. За Сочи «городишко Адлер», а за ним и «обетованная наша земля, Грузия», где нас ждет покой, заслуженный отдых и переформирование.