Страница 130 из 163
«Неужели нет и красной пограничной стражи здесь? А если она откликнется, скажу — заблудился, будучи командирован сюда «для изучения лесной растительности», как сказано у меня в документе, а переночевав у них, завтра приступлю вновь к побегу», — успокаивал себя. Постояв немного, сложив рупором ладони ко рту, еще громче вновь возопил: «Гоп-го-о-оп!» Но и на этот раз никто не ответил.
В отчаянии иду дальше. Передо мной очень высокий перекат. Ну, думаю, это должен быть «перелом». Вхожу на него. Дальше местность начинает понижаться, и вдоль широкой просеки я вижу нескончаемое небо, которое далеко-далеко впадает в какую-то пропасть. Я чувствую, что до этой пропасти я не дойду. Почему, сложив вновь ладони рупором, кричу изо всех своих сил: «Гоп-го-оп!.. Гоп-го-оп!»
Стою и жду спасительного ответа, от каких бы то ни было людей, от дьявола и даже от красноармейцев. Но вновь ничего...
Положение становилось критическим. Я словно всасываюсь в болото, из которого совершенно не было спасения. Но ночевать в лесу, с медведями, я совершенно не собираюсь.
«Что же дальше делать?» — остро колет мысль в голову. Вот и гибель так просто и так неожиданно. О возвращении назад не может быть и речи. Да и куда идти назад? Я должен идти только вперед, вперед... И, набравшись сил, головой, мозгами, сердцем заставив свои уставшие ноги в истоптанных сапогах работать, двинулся вперед по уклону.
Прошел, может быть, версту. Мою просеку, по диагонали с северовостока на юго-запад, пересекает узкая пешеходная тропинка, очень старая, заросшая, но довольно пробитая в былом. Как дикарь, как американский индеец, моментально остановился и исследую ее. По ней, видимо, долго и много проходило людей когда-то. Могли ходить и теперь. Как бы то ни было, она должна вести к какому-то жилищу. Соображаю: влево может быть только Россия, а вправо — Финляндия, запад. Повернув направо, продолжаю путь.
Рубикон перейден. В Финляндии
Часы показали одиннадцать ночи. Но в природе светло. Я попал в счастливый период северных белых ночей. Светло так, что можно читать. Сердце человека — вещун. Это я испытал не раз на себе. В данном случае, когда я свернул направо, почувствовал, что ступил на землю Финляндии. Откуда-то взялась радость, энергия, и я ускорил шаг.
«Кто проходил, кто хаживал по этой торной тропинке в прошлом и проходит ли кто теперь?» — думал я, изучая ее, вьющуюся между деревьями. Она была, видимо, дорожкой контрабандистов. Но мне сейчас все равно. Я хочу, я должен встретить на своем пути «живое существо».
Выхожу на маленькую полянку меж высоких сосен. Посредине ее старая копешка сена, вся черная от времени. Верный признак — человеческое жилье недалеко. Но чья копна — русская или финская?.. Иду дальше. В преддверии неожиданных встреч зорко наблюдаю по сторонам. На тропинке вижу окурок папиросы. Схватываю его и рассматриваю — чей он? На мундштуке заметны латинские буквы. Да, конечно, папироса из Финляндии. В советской России почти все курят махорку, а для цигарок употребляют только газетную бумагу. Но окурок может бросить контрабандист-финн и на русской земле. Но что граница близко, теперь я не сомневался. И что по этой дорожке-тропе хаживают люди и теперь — также ясно.
Иду дальше еще более бодро. И вдруг на траве, так заметно, словно «гора» — лежит коробка от спичек. Схватываю ее. Она пуста. На ней надписи только латинскими буквами. «Ур-ра! Ур-ра!» — не выкрикиваю, а только душой радуюсь и осматриваю ее с такой радостью и любопытством, как никогА^ не вида иную мной драгоценность. Я держу в руках вещь заграничного изделия, которая теперь мне ясно говорила, что «здесь ступала нога иностранца»... и возможно, что это и есть уже Финляндия, о которой я так мечтал.
Я весело ступаю по дорожке, а она, словно для облегчения моей ходьбы, заметно опускается книзу и кажется более протоптанной. Я иду быстро и чувствую, что дышу каким-то новым и свежим воздухом — воздухом жизни. Сквозь поредевший лес показалась пашня, и я скоро увидел сизо-зеленые колосья ржи, потом живую изгородь. Ну значит, скоро будет и село. Вот дощатая клуня для сена, которую я видел в Финляндии в 1917 году, когда там стояли наши Кубанские полки. Вот и еще какие-то постройки. А вот и домик на полянке. А дальше озеро, окруженное со всех сторон горами с сосновым лесом. «Россия или Финляндия?» — размышляю.
Кругом мертвая тишина. Замедлив шаг, тихо подхожу к домику без ограды. Странно, что нет собак. Подойдя, заглядываю в окно. На полу вповалку спят мужчина и две женщины. Изучаю — кто они? Одежда на них фабричная, не самотканая, как я видел у карел. Осторожно стучу в окно. Спят. Стучу еще. Все как-то одновременно и быстро вскочили на ноги. Они спали не раздеваясь. Ко мне выходит пожилой мужчина в жилетке поверх рубашки, в подстриженной седой бороде, с седыми нависшими бровями и обе женщины, видимо мать и дочь. Они удивленно и любопытно осматривают меня с ног до головы. Сняв свой картуз, я поклонился им. Они ответили тем же.
— Это Финляндия? — спрашиваю.
Они смотрят на меня удивленно, переглянулись между собой, но ничего не ответили.
— Это Финляндия или Россия? — переспрашиваю.
— Чухна чухна, — отвечает старик.
Я знал, что «чухонцами» назывались финны, живущие под Петроградом.
— Чухна, чухна, — повторяет старик и смеется.
Я сбрасываю с себя шинель-скатку, мешочек с сухарями и кожаную куртку. Сказалась реакция — мне захотелось передохнуть. Каков был у меня вид — не знаю. Видимо, измученный, потому что обе женщины бросились в комнату и при несли мне большой кувшин холодного молока. Беру и выпиваю два больших стакана. Выпив, почувствовал утомление и сел на порожек у двери. Сижу и молчу. Молчат и они. Женщины показывают на кувшин с молоком, дескать, «пей!». Беру его и без стакана, безостановочно, выпиваю все, что там было.
Вынимаю кошелек, достаю одну бумажку в 250 советских рублей и даю им. Те со смехом отшатнулись от меня, как от зачумленного, и отрицательно замотали головами и руками. Я даю их старику. Но тот уже закурил свою трубку и добро, по-старчески улыбаясь, показывает руками, что этими деньгами можно лепить только стены, вместо шпалер. Я киваю ему, также улыбаюсь, а женщины уже смеются. Я знаком указываю — лепите их на стену, и вручаю все же им 250 советских рублей, никому не нужных. Женщины осторожно и с улыбками взяли эту бумажку за уголок так, словно чтобы не запачкаться, и стали рассматривать ее.
Сижу и думаю: все же надо выяснить — где я? Старик понял меня. Они заговорили между собой, после чего старик, толкнув меня в плечо, вдруг неясно и отрывочно произносит русские слова, рукой указывая на восток:
— Там... моя брат пойдем она говори руська.
Я так обрадовался этой русской речи, что, вскочив на ноги, смеюсь и говорю:
— Харашо!.. пайдем твоя брат...
Он понял меня и весело смеется. Дочь бросилась в комнату и принесла отцу шляпу и сапоги. Он одет, и мы тронулись. На прощание, кивая, благодарю женщин, которые весело улыбаются.
Мы спустились к озеру и подошли к лодке. Что за вид! Что за красота! Что за воздух! Так вот откуда веяло на меня «дыханием жизни», когда я свернул с просеки на тропу. Дыхание жизни шло из этого божественного озера. Озеро — как гладь. В поперечнике 1 верста, а может быть, и меньше, а вдоль — около 2 верст, и загибается оно куда-то на север. У нашего берега осока низины, а дальше, вокруг всего озера, крутые берега с сосновым лесом. Озеро так тихо и спокойно, что от играющих рыб поверх воды слышен плеск.
На мое удивление, здесь нет никакого села. Живет в своем маленьком чистеньком домике вот этот старик с женой и дочкой. Видимо, рыболов. Гребет он веслами сноровисто. Лодка двигается около берега, держа путь на восток. Через полверсты причалили к низкому безжизненному берегу. Вдали, в лесу, видна убогая хатенка. Мы направились к ней. В это время из лесного бора, с юга правее нас, вышел «одноглазый циклоп» — выше среднего роста, широкоплечий, костлявый мужчина без бороды. Правый глаз навыкате. На левом черный кружок, поддерживаемый шнурком через голову. В руках большой топор. Впечатление от него очень неприятное. Позади него мальчик лет двенадцати. Это был брат старика, но кто он — не знаю, как и не знаю — кто этот старик? «Может, контрабандисты?» — мелькнуло в голове. «Возьмут и зарубят», — ударила мысль у меня, затравленного человека. Они подошли к нам. Мальчик быстро снял свой картузик-блин, низко поклонился и надел его на голову. Это меня успокоило — у разбойника не может быть такое милое дитя. Братья поздоровались, перебросились словами. Их слова явно касались меня. Выслушав брата, «циклоп» произнес два слова: «Пойдем в хату». Сказано было по-русски довольно чисто, но глухо.