Страница 124 из 163
К моей радости, через полчаса наш поезд, скрипя, тронулся с места. На душе сразу полегчало. Я незаметно перекрестился. Бог познается только в несчастье. Это я испытал на себе много раз, а во время этого бегства — в особенности.
На следующей станции контроль билетов. Мне было уже не страшно. Из темноты я подал свой билет и удостоверение, которые были «в полном порядке». Их быстро осмотрели и вернули мне без слов. «Ф-ф-у-у, пронесло, ну, теперь надо себя держать соответственно «студенту», — решаю я, и все же из своей норы еще не показываюсь на свет Божий.
На следующий день поезд остановился в Перми. Здесь впервые я вылез из своей норы, вышел из вагона и прошелся по платформе. Меня уже никто не знал. Гулял и думал — а ведь здесь также вышел из вагона наш брат Андрей... Подхожу к киоску, покупаю открытку и пишу ему на Ныт-винский завод, подчеркнув, что я еду к Жоржу, к нашему младшему брату, который [как мы думали] с армией ушел за границу. Этим я показал, что бегу из красной России, и предлагал ему следовать за мной.
«Нет, я не офицер»
Мы уже под Вяткой. Здесь мне бояться некого. Я занял место на верхних нарах, у самого лошадиного оконца.
Возле какого-то городка поезд остановился, не доезжая до станции. В 100 шагах от полотна железной дороги деревенские бабы раскинули свои лотки с продуктами. Многие устремились туда, чтобы купить съестное. Побежал и я. И только купил, как свисток паровоза предупредил об отходе. Все бросились к вагонам. Бегу и я, обгоняя других. Никаких «сход-цев» в вагонах не было, многие без посторонней помощи не могут влезть. Подскочил к вагону, оперся ладонями на его пол, присел, оттолкнулся и одним прыжком вскочил в него. В моем отсутствии в вагоне появился вооруженный караул в четыре красноармейца. Сняв свои треухи, они ели что-то из одного котелка. Винтовки их стояли рядом, у двери. Напуганная ворона куста боится. Вот и я. Ведь это военный караул! Кто он и что он — не знаю. Но они могут меня арестовать.
Увидев меня, все повернулись в мою сторону с каким-то вопросительным взглядом. Все парни молодые, крестьянские. Одному из них лет двадцать пять. Он был начальник их. Окинув меня с ног до головы взглядом, вдруг спрашивает:
— Вы, наверное, бывший офицер?
Холодок страха прошел по моему существу. Напустив на себя «безразличие», отвечаю встречно:
— Почему Вы так думаете?
— Да Вы так ловко вскочили в вагон, чисто по-офицерски. Так вольный человек сделать не может, — вдруг поясняет он.
Я вновь в душе ругаю себя за неосторожность. Стараясь быть спокойным, подличая сам перед собой, произношу ужасные слова:
— Нет... Я не офицер. Я студент... А гимнастику мы проходили в гимназии.
Видимо, я побледнел. Сам себя ведь не видишь. Красноармеец это заметил. Добрым тоном он говорит мне:
— Да Вы не бойтесь... Я младший унтер-офицер Великой войны и сразу же определил по ухватке, что Вы бывший офицер, — продолжает он, вижу, чувствую, говорит он сердечно, как человек, которому просто приятно было видеть бывшего офицера.
Но я решил не признаться и, к его неудовольствию, вновь отказался от своего офицерского положения, буквально, как апостол Петр отрекся от Иисуса Христа. Мне было стыдно, но иначе поступить я не мог. Таково чувство страха бесправного человека, бегущего от красной власти по подложному документу.
После Вологды путь продолжается к узловой станции Званка, где я должен пересесть на поезд Мурманской железной дороги, идущий в самый северный город России, в Мурманск. Чувство одиночества, загнанность — неимоверны. С каждой большой станции я пишу письма в станицу, полные скорби и прощания. Пишу, что еду к Жоржу, давая им понять, что бегу за границу...
На какой-то станции долгая остановка поезда. В вагоне уже просторно. Мы сидим на скамейках. К нам влез «некто» в черных штанах вна-пуск на ботинки, в грязной серой рубахе, в неизвестного цвета кепке. Но на поясе у него, на портупее, висит стильная кавказская шашка в черной ножне и наган в черной кобуре кавказской работы. Шашка кривая. Рукоять из черного рога. Она очень изящная. Такие шашки носили на Кавказе только князья или благородные уздени. Она так не шла к этому «некто» в странном костюме, главное, невоенном костюме, к тому же с сухим, злым лицом, потертым, видимо, употреблением разных «излишеств». Он влез в вагон, окинул всех недрркелюбным взглядом, сел и молчит. Я не сомневался, что он какой-то комиссар, бывший на Кавказе и там награбивший все это.
К вагону подошла группа женщин. Среди них старый-старый, совершенно «выцвевший» старик небольшого роста. Он весь белый — небольшая бородка во все стороны, лицо, брови, глаза. На вид просто святой. На нем длинная белая домотканая рубашка до колен, темносиние портки с белыми продольными полосками. На ногах чистые белые онучи и новые лапти. В руках палка для ходьбы. Крестясь, расцеловал всех. Те также крестили его. При помощи мужчин его едва всадили в вагон. Он рад, он счастлив. С улыбкой обвел он нас всех своими добрыми глазами и перекрестился. Поезд тронулся. И он, и провожавшие набожно крестились, а он прочитал даже какую-то молитву. «Некто», видя это, досадливо и густо сплюнул в сторону, словно откушал чего-то очень горького. Потом снисходительно, ехидно вперившись своими глазами в старика, облокотившись на шашку, спрашивает:
— Куда едешь, старик?
— Я-то?..
— Да!.. Ты!.. Ты! — громко и недружелюбно, презрительно произнес он.
— Еду помолиться в нашем монастыре святому Миколай-угоднику. Давно, родимый, там не был. Ну вот, семья и спровадила меня. Так-то хорошо на душе стало, — отвечает этот весь белый от старости старик, с будто прозрачным своим, сухим телом.
После этих слов «некто» повел по нам своими серыми насмешливыми глазами и говорит всем наставительно:
— Пускай едет старый. Его уж поздно переучивать. Не стоит тратить силы. Но вот есть и молодые, подверженные этому искушению. Я бы их своими руками душил бы — вот так! вот так! — и показал руками, как он их душил бы.
Все молчат. Я нашел, что мне молчать — значит, боюсь и соглашаюсь с ним. И молчать было глупо. Почему, словно не слыша его слов, спрашиваю запросто, по-солдатски, называя его на «ты»:
— Где достал шашку?.. Кавказская она?
— Да-а... был и там... в Грузии. Тоже, бля-и восстали против советской власти. Так мы их накрошили. Ну вот и досталась там эта шашка на память.
Вижу, это опасный субъект. Надо подальше быть от него. И я был рад, когда пролета через два он покинул вагон. А скоро, на пригорке, показался и монастырь, куда ехал старик. Белого камня — он приятно манил верующего в свои объятия.
Карта. В Петрозаводске. Встречи с казаками
На станции Званка пересадка. Узнаю, что мой поезд на Мурманск пойдет через 18 часов. Я вступаю в последнюю губернию России — Олонецкую, которая граничит с Финляндией, целью моего побега. Но где пролегает граница — я не знаю. Надо найти карту России.
Иду по городу. Через открытые ворота одного двора вижу длинный дом на высоком фундаменте. Окна открыты, на стене замечаю географическую карту. Видимо, школа. Вошел во двор. Остановился и смотрю на дом. Вдруг слышу голос справа:
— Вы что рассматриваете, товарищ?
Поворачиваюсь и вижу мужчину лет тридцати пяти. Он в штатских брюках на ботинки, в белой рубашке без галстука и без головного убора. Лицо полуинтеллигентное, серые глаза активны.
— Я увидел в помещении карту. Я студент с Урала. Еду в командировку в Олонецкую губернию, но не знаю ее окраины. Как бы на исследовании не заблудиться. Вот и хотел посмотреть на карту. Это школа? Вы учитель? Позвольте зайти и посмотреть географическую карту?
— Нет, это не школа, — отвечает он и быстро, с ног до головы, осмотрел меня своими острыми серыми глазами, держа все время руки в карманах брюк. — Это штаб летучей бригады по вылавливанию разных контрреволюционеров, вредителей и дезертиров. А я начальник бригады, — заявил он.