Страница 120 из 163
Вторым инструктором был Б.В. Мушкиков. Третьим — В.И. Подтяж-кин из Верхне-Уральска Оренбургского Войска. Оба были молоды и окончили курсы здесь. У Подтяжкина лицо и манеры казачьи.
— Вы казак, Виталий? — спросил как-то его интимно.
— Мать казачка, — смущенно ответил он.
Я не стал уточнять его происхождение, но видел, что он был казак Оренбургского Войска. Так судьба заставляет людей кривить своей душой.
По гирям и гантелям был штабс-капитан артиллерии колчаковской армии Евгений Кальпус, брат главы спорта Уральского округа, прапорщика-коммуниста Кальпуса. Это был настоящий Аполлон, добряк, которого все любили и называли только по имени — Женя. Родители их имели богатую аптеку в каком-то приволжском городе, и, чтобы ее спасти, брат «записался в партию», как поведал нам этот Женя.
Инструкторами по французской борьбе были И.П. Калинин из Екатеринбурга, старый цирковой борец, добряк, цель которого — привезти из города «кое-что», обменять все у крестьян на муку, масло, яйца и содержать семью, проживающую в Екатеринбурге; вторым инструктором был Плюм, однофамилец Роберта Ивановича, из Прибалтики. Он преподавал и бокс. Рябой, некрасивый, он был скромный и добрый человек. Оба они профессионалы.
Инструкторов спорта, преподавателей и учебников не хватало. Начальник курсов выехал вновь в Екатеринбург и привез с собой полковника М.И. Дьячкова, бывшего знаменитого инструктора по Сокольской гимнастике в Тифлисе мирного времени. Во время Гражданской войны он служил в азербайджанской армии. В 1920 году, когда Красная армия заняла Азербайджанскую республику, он был арестован, сослан на один из островов около Баку, потом переведен в Москву, в Бутырскую тюрьму, а оттуда присоединен к нашей группе кубанских офицеров.
Рассказывал потом — на этом острове около Баку находились некоторые офицеры Кубанского и Терского Войск. Среди них последний Атаман Моздокского отдела Терского Войска, полковник Д.А. Мигузов, которым был расстрелян вскоре с другими старшими казачьими офицерами.
К Истории нашего Войска, должен упомянуть это, так как он был командиром нашего 1-го Кавказского полка в Мерве с 1912 года, с полком вышел на Кавказский фронт и покинул его в апреле 1916 года.
Прибыло человек пять офицеров и военных чиновников колчаковской армии для канцелярской работы и преподавания истории и географии. Среди них командир Шадринского пехотного полка, полковник Головачев — выше среднего роста, широкий в плечах, подвижный, с прямым профилем крупного, красивого лица, с черными пронзительными глазами, выражающими его душевные страдания. Ему около 50 лет. Тюрьма его замучила. Он не ожидал, что его освободят. Он здешний командир полка, который «много жару дал красным», как сказал нам с Богаевским, почему и считал себя «обреченным на расстрел».
И вот — освободили и дали место лектора для курсантов по воинским уставам.
— Но не верю я им!.. Расстреляют!.. Обязательно когда-то расстреляют меня, они отлично знают, кем я был в армии адмирала Колчака, — печалился он нам, и его острые глаза забегали в своих глубоких впадинах, словно ища спасения.
Рассказав это, подчеркнул, что «рад освобождению... теперь хоть немного успокоится жена, еще молодая и красивая женщина». И он будет скоро расстрелян.
Урядник Лопатин «Богом молит» меня выручить их и устроить при курсах. Их пять человек станичников. Все бывшие опытные писари. При нем и младший брат.
Плюму рассказал все о них, насколько они будут полезны в его канцелярии. Добрый и благородный — он немедленно же выехал в Екатеринбург и всех привез с собой. Нас теперь здесь оказалось около 15 человек офицеров, чиновников и казаков белых армий. Это было приятно. Казаки, все урядники, взяты из станиц. Одеты они были в гимнастерки, в черные шаровары с красным войсковым кантом, в папахах и в строевых овчинных шубах-кожухах. Поселили их в нашем селе Соколовка. С ними мы жили очень дружно, но все это были только «этапы». Мечта казаков — вернуться на свою Кубань. Богаевский не имел планов. Я же ждал только весны, чтобы «исчезнуть из красной России».
Крестьянские настроения «за Колчака»
— Ну, грябу иво мать... хрясть их мать, дознаютца! — вдруг говорит нам Аяксандрович поздно вечером, придя откуда-то, сев за стол и крутя цигарку.
— Чиво?.. Кто дознается? — переспрашивает его Богаевский, любитель иногда «разыграть» нашего хозяина.
— Да ани-и!.. Камунары, — коротко бросает он.
У крестьян было два класса людей, «они» — это коммунисты и вообще представители власти, и «мы» — это все православные крестьяне.
— До чиво же они не дознаются? — породолжает Богаевский.
— Да корову-то мы уже зарезали!.. И уже разобрали ее, — бросает он.
— Какую корову?.. И «как разобрали»? — допытываемся.
— Да ани, ляд им дать, вить запришаютъ христьянам резать свой скот!.. Все на учете, вот мы и чередуемся — рас в неделю, аль реже, каровку-то, чью зарежем за селом в лесу, и мясо тут жа разделим, а патом, через недельку-другуя, следушшаго христьянина... Иде карова? — спрашивает власть, а мы и говорим, — сбёгла... Хвать-мать, а мясо вже давно поели и концы в воду, — самодовольно заканчивает он.
— А никто не выдаст? — спрашиваем.
А он только резко кивнул куда-то вверх и, улыбнувшись, ответил:
— На все село тольки адин камунар, хто ж донесет?
— Ну а вот мы мы же чужие вам люди?.. Ты сам, Митрий Лексан-дрович, так смело все рассказываешь, — шутит Богаевский.
Он посмотрел на него с улыбкой, после глубокой затяжки густо пустил дым изо рта и с улыбкой ответил:
— Вы, Владимир Микалаич, и ты, Хведар Ваныч, свои люди... ахви-церы, мы знаем, што вы ефтова ни сделаете.
Наш Митрий Ляксандрович был отзвуком крестьян своего села.
— Ну, грябу иво мать!.. Матюгами рыли могилу! — зло выкрикнул он в одно из воскресений, войдя в хату и сев за стол, чтобы покурить.
— Какую могилу?.. Кому? — спрашивает Богаевский, предчувствуя «новую историю».
— Да, камунару!.. Помёр аль сдох... Я и не знаю, как сказать. Ну и выслали нас мужиков, в Колчедан, рыть магилу яму... Да иш-шо иде?.. На самой плош-шади возли церкви... да иш-шо в Васкресенья! — запальчиво произнес он эту тираду слов с особенной злостью. — Ну, мы и рыли ее, не лопатами, а матюгами, прости Господи. Но нинадолго! Вытряхнем усе, как придет Колчак, у пух разобьем все!
И, потрясая головой, рк и не знал, как выразить всю злобу крестьян на красную власть. Я слушаю его — только радуюсь такому настроению крестьян и рке не хочу разочаровывать его, что адмирал Колчак расстрелян красными, чтобы не ослаблять «их надежды».
Начал таять снег. Наша речка в Соколовке, отделяющая село от Колчедана, сломав лед, поднялась водою. Переправа на другой берег идет только на маленьких лодках жителей. Приходилось и нам ждать оказии, чтобы идти на службу и возвращаться домой.
В один из дней вижу, как мужик отчаливает лодку от берега. Я бегу к нему и кричу:
— Дяденка-а!.. Постой!.. Перевези меня!
Мужик с черной окладистой бородой, лет под сорок, зло посмотрел на меня и прорычал:
*— Много вас будет тут камунаров, — и отчалил от берега, совершенно не обращая внимания на меня.
Чтобы воздействовать, я строго кричу ему. Это помогло. Он повернул лодку, толкнул ее багром к берегу и вновь зло проговорил-прорычал:
—- Ну, садись, садись, хочь одного камунара утоплю, грябу иво мать (эта фраза не считалась пошлой среди крестьян, а употреблялась как поговорка-присказка).
Я быстро вскочил в лодку, сел и спрашиваю:
— Дяденька, а откуда ты взял, што я коммунар?
Тот злыми глазами, искоса, посмотрел на меня и буркнул:
— А куртка-то?
В те годы в советской России все партийные работники носили кожаные куртки, как наглядный знак принадлежности к коммунистической партии. Мою тужурку, покроя френча, из Персии, младшего брата Георгия, мне прислали сюда из станицы, как единственную теплую вещь. Она меня и подвела. Чтобы успокоить этого мужика, говорю ему: