Страница 115 из 163
Через несколько дней нам подали низкие разлапистые сани и повезли на один из металлургических заводов, за городом. Здесь мы впервые познакомились с заводской жизнью и рабочими. Наше пение их очаровало. Тишина стояла при выступлении, и каждая песня вызывала у них гром восторженных аплодисментов. Потом администрация говорила, что они впервые слышат здесь подобное пение, ранее им совершенно неизвестное.
Они знали — кто мы. И это вносило в их души и любопытство, и предупредительность, и желание обласкать нас. Мы уже отвыкли от мирной жизни и от людей в хороших костюмах. Нам удивительно было видеть новую администрацию богатейших уральских заводов, одетых в черные «тройки» и в галстуках.
На Кавказе мы привыкли видеть рабочих в простых сапогах, в неизвестного цвета «спиджаках», в косоворотках и с какими-то блинами-кепками на головах, почему и удивились, столкнувшись с администрацией завода, сплошь людьми интеллигентными, с инженерами и служащими меньших рангов.
Мы, офицеры, так далеко стоявшие от заводской промышленности, совершенно забыли, а некоторые из нас, может быть, и не знали, что все
они здесь живут и работают десятки лет, из поколения в поколение, все друг друга знают давно, всякий завод или фабрика есть самостоятельная единица, управляется учеными людьми, и, каково бы ни было «революционное равенство», в работе по специальности его быть не может.
Здесь мы получили очень вкусный мясной суп, в изобилии самую настоящую пшенную кашу, заправленную коровьим маслом, и по фунту хорошо выпеченного белого хлеба. Ели за общим столом, подавали нам еду интеллигентные женщины, жены администрации завода.
После концерта бал, самый настоящий бал — с вальсом, венгеркой, полькой и остальными танцами. Танцующих из нас представили своим дамам, и некоторые так же танцевали «по-старому», на время забыв душевную тяжесть.
Через несколько дней на автомобилях нас повезли на какой-то очень богатый завод в лесу, принадлежавший раньше видному заводчику-ста-роверу. Завод был величественный. У бывшего хозяина была даже семейная личная церковь. Администрация завода приняла нас особенно внимательно. Концерт прошел блестяще. После него накормили нас отлично. Начался бал. Мы стоим и наслаждаемся наблюдением за танцующими. Кто-то обращается ко мне и говорит:
— С Вами хочет познакомиться одна наша здешняя артистка, — и ведет меня к ней.
— Вы очень хорошо танцевали лезгинку... Я сама артистка, можете ли Вы научить меня? — встречает меня такими словами очень изящное молодое красивое существо.
Я соглашаюсь. Потом, в несколько уроков, научил ее. О ней потом.
Наших концертов было немного. Меж ними мы продолжали оставаться все в той же тюрьме и голодали. Днем, по отпускным запискам, ходили на базар-толкучку в поисках хлеба, меною на сахар, который нам стали выдавать по нескольку кусков в неделю. Редко кто ходил в город, в особенности старики. От нашей группы Кавказцев ходоками на толкучку были мы с хорунжим Долженко. Базар в узком переулке. Он кишит народом. Есть и примитивные лотки, но больше продается и меняется «из-под полы».
В один из дней я на толкучке. Неожиданно вижу в толпе казака-великана, который на голову выше всех в ней. Он в приличной, но потертой черной каракулевой папахе и в черкеске защитного сукна военного времени Конвоя Его Величества, подбитой мехом, с курпейчатой оторочкой по грудному вырезу черкески до пояса, как это принято у казаков и горцев Кавказа.
Столь неожиданная встреча здесь, несомненно, урядника Собственного Конвоя Императора Николая II, последнего Российского Государя, расстрелянного красными в Екатеринбурге в июле месяце 1918 года, не могла меня не заинтересовать — как он сюда попал и зачем? Он блондин, без бороды, русые усики, широкоплеч, строен. Поворотами головы во все стороны, вижу, он активно ихцет купить что-то. Сквозь толпу, приблизившись к нему на шаг, тихо, но внятно произношу:
— Здравствуй, брат-казак...
— Здравствуйте, — нерешительно отвечает он, подозрительно осматривая меня, одетого в паскудную шинель и солдатскую репаную шапку.
— Кубанец? — спрашиваю.
— Нет, терец, — отвечает он и активно рассматривает меня с головы до ног серьезными глазами.
— Конвоец? — допытываюсь, смотря ему прямо в глаза
— Да-а... А Вы хто?.. Откуда Вы это узнали, што я конвоец? — уже и он с интересом и любопытством спрашивает меня, вперившись в мое лицо, изучая его.
— Я, брат, кубанец... полковник, многих нас сюда сослали. Не бойся, говори смело все мне. И в доказательство своих слов отворачиваю полу шинели и показываю ему свои синие английские бриджи, полученные мной под Воронежем, перешитые «на очкур», как явный знак казака.
Убедившись в моей личности, он быстро оглянулся кругом, видя, что никому нет никакого дела до нас, склонился ко мне (ростом я был ему только до плеча) и быстро говорит:
—■ Ну, што, господин полковник?.. Што же дальше будет?.. Вот-то дожились!.. раньше своим мундиром гордились, а теперь вот все я отпорол с шубы-черкески конвойца, а вот Вы все же узнали, что я конвоец, —■ и, как бы передохнув от своей исповеди и глядя на меня, продолжил: — А Вы-то, господин полковник, в каком виде?! Ну, што это?.. На што это похоже?!
И он мне рассказал, что два эшелона кубанских урядников уже прошли Екатеринбург, а их эшелон третий, только что прибыл сюда, стоит на путях и разрешено «пробежать на базар». Всех направляют на восток от Уральских гор, на работы в соляных копях.
Расставаясь, мы крепко пожали руки. На душе было тепло, даже и в такой обстановке повидав брата-казака с родных мест.
Хорунжий Григорий Долженко был скромный и добрый человек. У него похвальная способность — незаметно для других все высмотреть и узнать, а потом рассказать нашей группе.
Придя как-то из города, он поведал нам, что на товарной станции имеется большая столовая с кухней, в которой кормят все проходящие эшелоны красноармейцев. Он уж был там, познакомился с главным поваром, который его накормил и просил заходить и дальше. Должен-ко, конечно, скрыл, кто он. Повар — из пленных мадьяр и на родину возвращаться не хочет. После раздачи пищи от остатков может дать котелок супа или каши и на дом.
Как не воспользоваться таким случаем — и вдоволь покушать, да еще, может быть, в свою группу принести котелок гречневой каши? И мы с Гришей двинулись на раздобычу с котелками и в репаных шапках.
Мы там. Вместительная столовая. Высокая чугунная печь накалена докрасна. С холода — мы прямо к ней, чтобы отогреться. Повар-мадьяр, небольшого роста, широкоплечий, стоя на возвышении, большим ковшом разливает суп из громадного котла. Он как бы священнодействует при раздаче.
Стоим с Долженко у печи и греемся. Открывается дверь, и с холодным паром в столовую входят люди в шинелях, в шубах, в папахах. Несомненно — кубанские казаки. Чтобы не быть узнанными в столь паскудном виде, который мы имели с Долженко, отошли к стене. Вошедшие окружили печь погреться. Стоим и наблюдаем. Вновь открывается дверь, и входит новая группа. В шинели, в рыжей папахе, узнаю своего пулеметчика Корниловского конного полка по 1918 —1919 годам, бывшего прапорщика Семена Дзюбу. Здоровый, рыжий, неуклюжий, но храбрый пулеметчик. Он из урядников-пластунов Великой войны. Войдя, Дзюба осматривается по сторонам. Чтобы не попасться ему на глаза, его командир, находящийся в таком позорном положении, поднял воротник шинели. А он, старый казачина-воин, сразу же узнал меня. Повернув в нашу сторону и подойдя, громко произносит:
— Здравия желаю, господин полковник. Как Вы здесь? — спрашивает коротко, привычно козырнув рукой.
— Не говорите громко и не называйте меня по чину, — тихо говорю ему, протягивая руку.
Коротко рассказав о своей группе, спрашиваю о прибывших. Это, оказывается, прибыл эшелон кубанских офицеров в младших чинах и урядников, которых ссылают куда-то за Урал.
Хорунжий Долженко принес новую весть: в монастыре, что против нашего епархиального училища, разместили эшелон урядников, высланных с Кубани. Немедленно же иду туда.