Страница 114 из 163
Песня призывала резать врагов казаков, в данное время красных конечно, но это открыто приветствовать нельзя было.
Чекисты и караул вновь молчат и сидят как мумии, не шелохнувшись, словно желая показать хору: «Ну, пойте, пойте... Послушаем еще вас... А там посмотрим — что с вами надо сделать»...
Чтобы стушевать неприятность, умный и тонко воспитанный сотник ИодковскиЙ оглашает следующую песню:
— «Пир у князя Гудала» из оперы «Демон» Лермонтова.
Из этого вновь выпирала контрреволюция! Бал?!. Да еще у князя?.. Какого князя? Теперь ни балов, ни князей нет, а пленные казачьи офицеры хотят вновь спеть что-то опасное?.. И хор под гробовую тишину, тихо, загадочно произнес-пропел дивные слова оперы:
Ноченка темная,
Скоро пройдет она.
Завтра же С зоренькой В путь нам опя-ать...
И потом воинственно зацекотал:
Сядем на борзые, кони прекрасные!
Будем оружьем на солнце блистать!
С бубнами!.. С плясками!.. С песнями!.. С громкими!
Завтра нас девушки будут встречать...
Русские слова, естественно, были более понятны красным слушателям. Даже прошла «усыпленность» чекистов, и они задвигались на своих стульях.
Но — довольно серьезных песен! Надо потешить души всех. Эта веселая песенка чисто украинского жанра, когда днепровские казаки, возможно состоя в польском королевстве, еще чумаковали в Крым за солью. В ней ярко выразилась доля чумачества бедного казака, и он не унывая, в своем природном юморе, всю вину в неудачах сложил на своего упряжного коня. На Кубани я ее нигде не слышал. И вот хор затянул печально:
Було колысь — козаченько возыв силь та рыбу,
А тэпэрь же, бидалага — тилькы сыру глыну...
Поясняя насмешку казака над своей горькой долей, весь хор игриво, монотонно зажурчал речитативом:
Силь вэзу, силь вэзу, горою, горою,
Конякою, конякою, рябою, рябою...
И потом, словно в последнем отчаянии своей неудачи, хор вскричал словами казака-чумака:
Гэй ну — сыва-грыва, ты коростява, паршива,
Краще б було мойе дило, як бы тэбэ вовкы зъилы!..
Гэй, ну!.. Гэй, ну!.. Гэй, ну-ну-ну-ну-ну!
Тпру-у-у-у, —
перешел хор в шутку, небрежно, и на все немузыкальные возгласы растворился в последнем слове «тпру-у».
Фурор был исключительный. Даже весело осклабились до того молчаливые чекисты. А наш комендант, человек-орангутанг, он так осклабился во весь свой широкий рот, как может смеяться только животное. Мы покорили власть и... с первого же выстрела. Занавес «от руки» — и мы приготовились к лезгинке.
Я никогда не танцевал лезгинку в гимнастерке. Этот классический кавказский танец можно выявить доподлинно только в черкеске. Генерал Хоранов не хотел выступать один, считая это несолидным для него, как генерала. У него большой багаж. Он одинок. Багаж — это все его богатство человека, не имеющего семьи. У него три черкески с бешметами. Ему позволили сохранить и иметь при себе седло и кинжал. Чтобы выступить вместе, он подарил мне свою старую серую дачковую черкеску, довольно потертую, и черный легкий кашемировый бешмет. Мы с ним одного роста, но он гораздо шире меня в плечах и в талии. То, что не одел бы на Кубани, — здесь это возможно.
Наша сцена открылась «биваком» — лежа, сидя, как кто хотел. Неизменная песнь «Горе нам, Фези к нам, с войском стремится». Потом «гик», все вскочили на ноги и ударили в ладони, в такт. И автор этих строк выскочил вперед, как обыкновенный казачонок. Пройдя по кругу, я должен был пригласить Хоранова. Он входит в раж. Он по-настоящему, по-осетински, умело и звучно хлопает в ладони своих сильных рук, давая этим очень умелый темп. Пройдя раз-другой по сцене, делаю «па на когтях». Колчаковские офицеры поднимаются на ноги, желая рассмотреть воочию этот танец, мало кому ведомый из них. Пройдя еще полкруга, приглашаю манерою горца на танец Хоранова. И наш «Кавказкий Уджуко», прикрыв глаза, легко, привычно, по-осетински изящно, словно балерина, пошел в свой тур танца.
Хоранов всегда танцевал лезгинку так красиво, стильно и изящно, что его в ней всегда, еще из Мерва, приятно было смотреть. Она у него природная. Ему тогда было 45 лет. Он широк в плечах, но легок в ногах. У него легкие «па на пальцах» («на когтях», как говорят казаки) и со многими комбинациями.
Фурор лезгинки был неописуем. Два раза вызывали на бис. Танцевали на примитивном помосте. Занавес задергивался рукой. Наш комиссар что-то докладывал чекистам. Те кивали, видимо, в знак одобрения.
И только весь хор сошел со сцены вправо, как к нам подошли все пять чекистов в своих страшных костюмах. Один из них, нужно полагать главный, произносит:
— Мы думали, что казаки как степные народы-полукочевники, а вы, оказывается, совершенно культурные люди... И мы впервые слышим такое интересное пение.
Мы слушаем молча. Слова эти были произнесены правильным, литературным языком и человеком, безусловно, интеллигентным.
Я хочу заглянуть в их души через их глаза, но под низким покровом шлема нельзя рассмотреть, что они думают. Под дохой и шлемом они выглядят страшными и недоступными. Лица без улыбок. Сжатые губы. Острый взгляд. Никаких лишних движений. Лица бритые и как будто интеллигентные. Возраст 30—40 лет. Это все, что я мог рассмотреть, определить в течение нескольких секунд. А старший из них продолжает, уже обращаясь к Хоранову и ко мне:
— Как это вы становитесь на пальцы?.. Не боитесь, что они поломаются ?
Разговорчивый Хоранов что-то ответил им «о лезгинке с детства и пальцы уже привыкли». Присутствующий комиссар все это слушает, но в разговор не вступает. Короткий поклон нам, и они ушли.
Концерт дал нам маленькое духовное удовлетворение, освежил наши мозги и сердца и дал пищу для приятных разговоров на несколько дней.
Но, как оказалось, мы завоевали симпатии властей. После этого нам разрешено было ходить в город, имея увольнительные записки от коменданта здания, которым являлся тот «широкоротый», он же и глава постоянной охраны. Стали выдавать сахар к чаю. Потом хор давал концерты в некоторых заводах в окрестностях Екатеринбурга. Наш регент, капитан 4-го Кубанского пластунского батальона Замула, не только приобрел здесь популярность как знаток хорового пения, но потом сделал себе на этом карьеру. Его вызовут в Москву. Так, и в жутких невзгодах, мы служили своему родному Кубанскому войску, песнями прославляя его славное имя.
А похвала врага есть лучшая похвала — как говорит мудрая пословица.
ТЕТРАДЬ ТРИНАДЦАТАЯ Казаки за Уральскими горами
Наше концертное выступление в тюремном заточении, безусловно, понравилось красной власти. Через комиссара было запрошено — желаем ли мы давать концерты для рабочих на заводах, но бесплатно? За это администрация завода угостит нас хорошим ужином и «на дом» выдаст по одному фунту белого хлеба на каждого человека.
Сооблазн был велик. Во-первых — мы можем побывать на воле несколько часов; во-вторых — хоть иногда наесться, как следует; а в-третьих — получить целый фунт хлеба на руки, да еще белого. Сопровождать нас на вечерние концерты будет «только один красноармеец с винтовкой». Мы дали согласие.
После одного концерта стоим на сцене при закрытом занавесе в ожидании положенного фунта белого хлеба. Ужина здесь нет. Кто-то позади обнимает меня рукой за талию и произносит:
— A-а!.. Попался?.. Я тебя сразу же узнал!
Оглядываюсь и узнаю Оренбургского Войска хорунжего Шеина, выпуска Оренбургского казачьего училища 1910 года. Неожиданность была полная и приятная. Он поведал, что в конце 1919 года Красная армия вытеснила их из Оренбурга. Армия Атамана Дутова отходила в степи, в Туркестан. Казаки пали духом. Было и холодно, и голодно. Куда идти ? Он полковник и командир полка, состоявшего почти сплошь из его станичников. Решили не идти дальше. Уговорили и его остаться. Красные предложили полную амнистию. Отобрав у казаков только оружие, всех распустили по домам, не отобрав и лошадей. Главой Оренбургского красного края был его сверстник по училищу, подъесаул Каширин. Принял по-дружески и назначил сменным офицером в Оренбургское красное кавалерийское училище, сохранив при нем и его кровную кобылицу. Потом было распоряжение из Москвы — арест всех белых офицеров, лагеря и... сейчас на путях стоит их поезд — высылают куда-то в Сибирь.