Страница 106 из 163
С работ мы возвращались уставшие. Входя в свой казарменый грязный двор и поднимаясь на второй этаж Астраханских казарм, где всегда была толчея красноармейцев-дезертиров, смрад казарменного запаха, бесцеремонный гомон людей, полутемнота от двухъярусных нар, покрытых изношенными матрацами с остатками соломы и другой рухлядью их обитателей, на душе становилось тяжело и зло.
В один из дней я возвращался почему-то один из города. Настроен был особенно зло. Поднявшись к «свои берлогам», совершенно неожиданно наткнулся на знакомых мне старших офицеров родного Войска. Полукругом стоят — генерал Косинов, наш бывший командир 1-го Кавказского полка в Финляндии в месяцы революции 1917 года, два его помощника, полковники — Калугин и Пучков, еще кто-то и позади них Атаман Баталпа-шинского отдела, генерал Абашкин. Все они в крупных старинных папахах, в офицерских шинелях защитного цвета, а Калугин — в своей, так мне знакомой по Турецкому фронту, меховой шубе-черкеске. Лицом к ним, а спиной ко мне стоял кто-то в гимнастерке и штанах защитного цвета, довольно чисто одетый. Говорил он, и оба генерала и полковники слушали его спокойно, полубезразлично, а Косинов — с некоторой улыбкой.
При моем входе генерал Косинов произнес:
— А вот еще один наш молодой полковник.
Аицо, стоявшее ко мне спиной, повернулось, бросило быстрый взгляд на меня «с ног до головы» и быстро спросило:
— Ну, как Вы себя чувствуете здесь, в Москве?
Предполагая, что с нашими генералами и старшими полковниками говорит один из колчаковских пленных офицеров, помещавшихся в других казармах, я недружелюбно ответил:
— Как я себя чувствую?.. Да отвратительно!
— Почему? — спрашивает он.
— Черт нас заставил сдаться... Вот почему и чувствую я себя отвратительно, — отвечаю ему совершенно искренне.
Этот человек вновь бросил на меня свой взгляд «с ног до головы» и спрашивает:
— А Вы знаете, с кем Вы говорите?
— Вы же колчаковец? — отвечаю ему вопросом на его вопрос.
Тогда это неизвестное мне лицо, сделав выдержку, вопрошает:
— Как же это Вы, не зная, с кем говорите, так смело выражаете свои мысли? — И потом, глядя в мои глаза, твердо, определенно, резко говорит: — Я здешний комиссар... Вы знаете, что я могу сделать с Вами после Ваших слов? — сказал и... в упор, испытывающе смотрит на меня.
Я не испугался, но мне стало досадно — как я мог так запросто подвести самого себя?
— Извините меня за мои слова, но я сказал то, что на душе, — ответил ему.
— Так вот что, молодой человек, — говорит он мне, «молодому человеку в 27 лет», — мы вас, кадровых офицеров, держим потому, что вы нам нужны для построения нашей Красной армии. — После этого лицо его стало жестким, и он добавил: — А потом мы всех вас сошлем на север и сгноим в мурманских лесах и болотах.
И, повернувшись к нашим генералам и старым полковникам, произнес:
— До свидания, товарищи, — сказал, повернулся и быстро вышел.
— Ну, как же Вы это промазали, Федор Иванович? — по-отечески говорит мне генерал Косинов, у которого в Финляндии я был командиром сотни.
— Да черт его знал, что это был комиссар!.. Я думал, что это говорит с вами какой-то колчаковец, — досадливо и зло на самого себя отвечаю ему.
Все улыбаются. Я впервые увидел всех здесь, этих двух генералов и нескольких старых полковников, которые, оказывается, с Кубани, из лагеря, были препровождены сюда, в Бутырскую тюрьму, и уже из нее переведены в наши казармы, как кандидаты для зачисления на военно-политические курсы и в дальнейшем —■ для отправки на Польский фронт. Это было для меня полной неожиданностью.
Заговорили между собой. Я знал еще в Адлере, что генерал Косинов был при отступлении, за Адлером, начальником одной из Кубанских дивизий. Старые полковники-кавказцы были в числе беженцев. Спросили генерала Абашкина — как он попал?.. И услышали от него:
— Я был Атаманом Баталпашинского отдела. Как известно, он расположен в самом юго-восточном углу Войска. Распоряжений для эвакуации из Екатеринодара не получил, а когда собрался, то уже поздно было отступать с семьей... и я решил остаться349.
На Турецком фронте от офицеров 1-го Лабинского полка мы, Кавказцы, слышали, что войсковой старшина Абашкин был довольно требовательный начальник. Он имел двух дочек, воспитанниц нашего Мариинского института. После занятия Екатеринодара в 1918 году на старшей дочери женился наш Кавказец, подъесаул Владимир Николаевич Кула-бухов350, с которым я очень дружил. Приглашенный на обед, я познакомился на нем с его тестем. Тогда в Екатеринодаре и здесь в Москве генерал Абашкин произвел на меня впечатление доброго, покладистого человека.
Володя Кулабухов окончил Елисаветградское кавалерийское училище в 1912 году. В 1916-м командир сотни, после Февральской революции был адъютантом нашего полка. В 1919-м стал старшим адъютантом у своего тестя, Атамана Баталпашинского отдела; в декабре того года заболел тифом, в беспамятстве выскочил в снег, еще больше простудился и умер скоро. Абашкин очень грустил о нем и в Москве. Кулабухов был двоюродный брат священника А.И. Кулабухова351, члена краевого правительства Кубани, казненного в Екатеринодаре в начале ноября 1919 года по приговору военно-полевого суда генерала Покровского — акта, поднявшего всю Кубань на дыбы352... а две семьи Кулабуховых станицы Ново-Покровской бросившего в смертельный траур.
Дальнейшая судьба генерала Абашкина мне неизвестна. На курсах его не было. Это была единственная моя встреча с ним в Москве. Мой же «диалог» с комиссаром еще больше утвердил мое решение: бежать!., и как можно скорее бежать из этой красной страны, как только представится возможность, а пока мы вместе, на учете, пока со мной родной брат, я должен терпеть и ждать, чтобы никого не поставить под ответственность.
Красные командиры
Иду по какой-то улице и вижу — стоят как будто бы наши кубанцы. Они в гимнастерках, в дрянных маленьких шапчонках, в разнокалиберных штанах, заправленных в поношенные сапоги, при кавказских шашках, оправленных в серебро, но без кинжалов. Явно — всадники Красной армии. Оглядываясь по сторонам, они спрашивают меня таинственно:
— Товарищ, Вы не знаете ли, где бы это загнать несколько чувалов белой муки?
Отвечаю им, что не знаю, но спрашиваю, кто они.
— Да мы командиры эскадронов Конной армии товарища Буденного, нас командировали сюда, на высшие курсы в Москву, ну мы и захватили с собою муки продать ее тут.
Быстрым взглядом пробегаю по ним с ног до головы. Так вот они,, герои красной конницы, против которых мы люто дрались в течение 2 лет... командиры, которые порой очень смело ходили против нас В] атаки!.. Кто же они? — думаю. И заключаю — они не казаки, а ино-> городние казачьих областей, о чем говорят их лица, лохматая прическа, глаза и манера одеваться. И вид у них нахрапный, видавших виды — и грабеж, и насилия, и кровь, и животные удовольствия. Хотя кавказские офицерские шашки под серебром болтались у них на поясной портупее совершенно не щегольски, но видно было, что они к этому оружию привыкли, оно им не мешает, но они им и не гордятся по-казачьи.
Лица и манеры их простые, грубые, но, видно, привыкшие к власти. Как малограмотные эскадронные командиры, они присланы на «командные курсы», заполнить пробел знаний науками.
Они говорят со мной «на равных» и спрашивают:
— А Вы какой армии? Разве не буденновец? — когда я задержался с ответом.
Они были «очень серы». Подошли ко мне с воровским вопросом — нелегально, на черном рынке спекульнуть белой мукой в Москве, которую они, конечно, привезли не из своего амбара. И чтобы огорошить их и пристыдить, спокойно отвечаю:
— Я офицер Белой армии. Кубанский казак и полковник... а теперь вот в плену.