Страница 50 из 164
2. Передача под германский суверенитет части польского коридора через Восточную Пруссию для прокладки железной дороги и автострады.
3. Передача [Германии] 75 % населенных фольксдойче298 областей бывшей Германской империи (кажется, это было сформулировано именно так).
4. Проведение на территории польского коридора под международным контролем народного голосования о возвращении в рейх299.
Гитлер спросил, что я думаю об этом. Я ответил: «Нахожу это весьма умеренным». Тогда он сказал, что хочет обнародовать это в Лондоне в качестве минимальной основы для переговоров с Польшей.
Во второй раз — когда я 30 августа доложил ему о своем прибытии, Гитлер сказал, что у него для меня времени нет, он как раз диктует ответ Даладье на письмо, в котором тот обращается к нему как к старому фронтовику с призывом ни в коем случае не доводить дело до войны. Он должен потом еще раз перечитать письмо Даладье; не говоря о его человеческой стороне, оно показывает, как думают во Франции, и свидетельствует о том, что там войны из-за коридора не хотят.
Третий раз — 30 августа во второй половине дня, когда я явился вместе с Браухичем и Гальдером, «день X» был еще раз отложен на 24 часа и назначен на 1 сентября, т.е. армия еще раз была остановлена на занятых к 31 августа исходных позициях. Гитлер обосновал это следующим: он ожидает 31 августа прибытия из Варшавы полномочного представителя польского правительства или же получения польским послом в Берлине [Липским] полномочий на ведение окончательных переговоров. Этот срок он должен выждать. Гитлер добавил: о дальнейшем переносе позже 1 сентября не может быть и речи — это возможно только в случае принятия Варшавой его ультимативных требований.
Однако у нас сложилось впечатление, что сам он больше уже не верит в это, хотя до того момента наша надежда избежать войны по большей части связывалась с германо-русским секретным протоколом к договору от 23 августа 1939 г., согласно которому Сталин заявил о своей готовности в случае войны с Польшей к ее разделу с установлением демаркационной линии между областями германских и русских интересов, а тем самым — к своему военному вмешательству. Мы считали, что в таком положении Польша войны не допустит, и твердо верили тогда в стремление Гитлера избежать войны.
Несмотря на это, я на всякий случай — то было 23.8.[1939 г.], после выступления Гитлера перед генералами в Бергхофе, — по телеграфу вызвал Йодля в Берлин300. На основании своего мобилизационного предписания он должен был стать начальником штаба оперативного руководства ОКБ. Йодль прибыл в Берлин 26-го или 27.8. Разумеется, он не был в курсе дела и был ознакомлен с обстановкой мною и полковником Варлимонтом. Он еще в июле или начале августа получил от меня подтверждение, что его желание быть назначенным командиром вновь сформированной 2-й горнострелковой дивизией будет удовлетворено. Это еще раз подтверждает, насколько мало я тогда думал о предстоящей войне. Йодль был впервые представлен мною Гитлеру в ночь со 2 на 3 сентября в его специальном поезде, в котором мы сопровождали фюрера на Восточный фронт.
1 сентября [1939 г.] войска, предназначешше для действий на Востоке, планомерно перешли в наступление; люфтваффе на рассвете произвела первые налеты, обрушив бомбы на железнодорожные узлы, а особенно на аэродромы Польши. Никакого объявления войны не последовало: вопреки нашему предположению, Гитлер счел его излишним. <...>
Ни тогда, ни позже Гитлер не давал никому из нас, военных, понять, намерен ли он и при каких именно условиях прекратить войну и не допустить ее распространения на западные державы. Нас уверяли, что объявление войны (ультиматум) Англией и Францией есть их неправомерное вмешательство в наши восточные дела, которые были исключительно германо-польской проблемой и в которых ни Англия, ни Франция не могли иметь никаких экономических или прочих интересов, поскольку это не затрагивало их европейских дел. Мы, военные, увидели, что наши опасения насчет возникновения фронта на Западе оказались необоснованными. Конечно, Англия, только что заключив пакт о взаимопомощи с Польшей, должна была сделать явный жест, но она не в состоянии была осуществить военное вмешательство ни на море, ни тем более на суше, а Франция не желала из-за английских обязательств, данных Польше, вести войну, к которой даже не подготовлена. Все это, считали мы, — вооруженная и, по существу, задуманная не всерьез демонстрация напоказ всему миру; он [Гитлер] не позволит врагам блефовать таким методом. Таковыми или подобными были ежедневные высказывания Гитлера главнокомандованию сухопутных войск, а также во время наших фронтовых поездок.
Несмотря на наши серьезные опасения, нам почти казалось, что и в этой ситуации чутье Гитлера снова окажется безошибочным, ибо в ежедневных донесениях с Запада говорилось только о стычках боевых охранений и о военных действиях во французском предполье между линией Мажино и нашим Западным валом. Наши слабые гарнизоны отражали их контрударами, без каких-либо крупных боев, нанося противнику большие потери. Можно было и впрямь считать это вооруженными демонстрациями, нацеленными больше на то, чтобы связать наши силы на Западном фронте и разведкой боем определить как наши силы, так и нашу готовность к обороне. С чисто военной точки зрения, эти сковывающие боевые действия французской армии были для нас совершенно необъяснимы, если только французы — что маловероятно — не преувеличивали значительно силу наших западных войск или же, как утверждал Гитлер, были не готовы к войне. Это противоречило всем принципам ведения войны: бездеятельно взирать на разгром польской армии и не использовать то благоприятное положение, которое имелось у французского военного руководства, пока наши главные силы были связаны нападением на Польшу. С оперативной точки зрения, мы, военные, стояли перед загадкой: неужели Гитлер опять прав и западные державы не продолжат войну после разгрома Польши?
С полигона Гросс-Борн, места постоянной стоянки нашего спецпоезда, мы каждый второй день отправлялись в армейские и корпусные штабы действовавших в Польше войск, где фюрер требовал докладывать ему обстановку и по этому случаю встречался несколько раз с главнокомандующим сухопутными войсками, который бывал заранее проинформирован о цели нашей поездки. В ведение операций Браухичем фюрер вмешивался мало. Мне припоминаются только два случая такого вмешательства, а именно: требование Гитлера как можно скорее усилить северный фланг путем выдвижения танковых соединений из Восточной Пруссии с целью укрепления и расширения восточного крыла для окружения Варшавы восточнее Вислы.
Вторым случаем было вмешательство в операции армии Бла-сковица301, которыми фюрер был серьезно недоволен. Обычно же он ограничивался высказыванием своих замечаний и беседами с главнокомандующим сухопутными войсками, а также некоторыми инициативами, не прибегая, однако, к командной власти. В отношении люфтваффе это имело место гораздо чаще: здесь он в интересах наземных операций лично давал указания и каждый вечер говорил с Герингом по телефону.
Доклады фюреру о положении на фронте, имевшие место в специальном вагоне для отдачи приказов, я перепоручил Йодлю, которому был придан в помощь технический персонал (по одному офицеру связи от всех трех видов вооружешшх сил; они считались офицерами связи между своими главнокомандующими и фюрером). Для большего по количеству персонала в поезде фюрера места не было302. <...>
25.9.[1939 г.] в Берлине перед Галереей поминовения павших героев состоялся государственный траурный акт памяти погибшего на фронте генерал-полковника барона фон Фрича303. Погода была совершенно нелетная, и фюреру пришлось отказаться от участия в государственных похоронах. Тем не менее я вылетел в Берлин, но долетел только до Штеттина, так как берлинский аэродром Темпельгоф был закрыт туманом. Мы больше часа ожидали летной погоды, но мой пилот Функ все-таки посадил самолет недалеко от Берлина на военном аэродроме Штакен. Таким образом, я все же поспел на похороны и от имени фюрера возложил венок на гроб Фрича. Браухич и я приняли участие в бесконечной траурной процессии, в которой шли в болыиин-стае своем военные. В ней участвовал также дипломатический корпус. Фрич был похоронен на Кладбище инвалидов.