Страница 9 из 125
Личность Марра и его новое учение о языке официально пропагандировались не только в научной и партийной печати, но и в изданиях, предназначенных для широкого читателя. В 1927 году в популярном журнале «Огонек», выходившим значительным тиражом, была опубликована автобиография Марра, над текстом которой очень основательно поработала жена — верная подруга и редактор Марра (или один из литературных сотрудников журнала), в результате чего автобиография стала удобочитаемой и понятной. Публикация воспоминаний Марра с моими комментариями избавляет меня от дополнительных изысканий в его житейской и научной дореволюционной биографии:
«Н.Я. Марр {5}.
Автобиография[43].
Рождение мое, да и детство, почти легендарно, если повторять рассказы моей матери. Отец мой — старик шотландец, мать — молодая грузинка из Гурии (Озургетский уезд Кутаисской губернии). Родился я в городе Кутаиси, на правом берегу реки Рион, на так называемой „Ферме“, где отец руководил сельскохозяйственной школой. Здесь отцом был разбит огромный сад из образцов субтропической флоры. Магнолии составляли здесь целую рощу. (В архивном фонде Марра сохранилось свидетельство о рождении сына Британского подданного Иакова Марра[44].)
Мать с очень скромным домашним образованием, отец — с университетским, естественно-историческим. Больше всего отец интересовался ботаникой. В тяжелые годы нужды он занялся насаждением на Кавказе садоводства. Он первым произвел на Кавказе удачный опыт посадки чайного дерева в Гурии.
Хотя в числе родных по отцу были и французы, и русские, и испанцы (родные его первой жены), но все мое детство прошло исключительно среди грузин. Очень рано мы переехали в город Озургеты, в дом бедного отпрыска грузинских феодалов: и здесь на память мне приходят встречи с грузинскими артистами, поэтами, как местными, так и заезжими известностями и общение с „челядью“ — конюхом и сокольничими, всегда окруженными борзыми и лягавыми собаками. (Судя по этим строкам „отпрыск грузинских феодалов“ был не так уж беден.) Тут же, во дворе, мальчики-турки и их родители, чаще матери, захваченные с „кордона“ (в нескольких верстах была турецкая граница). Все время проводил в игре в мяч и бегах, не имея в этом отношении соперников. У себя дома девушка из грузинской деревни регулярно каждый вечер, на сон грядущий, рассказывала все новые и новые, неисчерпаемые грузинские сказки, напоминающие сказки Шехеоазады (так в тексте. — Б.И.). А тут же, рядом — отец, с английской газетой или за чтением английской книги. Впоследствии из ядовитых заметок на полях одной из оставшихся мне от отца книг, „Речей“ Маколея, я узнал, что отец был консервативных взглядов, но об этом я не мог судить тогда, в детстве, когда не читал подобных книг, да и выучился читать по-английски я значительно позже. От отца я получил единственное напутствие: „Ничего дельного из твоих рук не выйдет“. Это было сказано после внимательного наблюдения над моими играми с самодельными игрушками. У матери, наоборот, были преувеличенные надежды на ее сына. Она видела во мне все, что считала хорошим и даже идеальным. Так, например, ей, по-видимому, больше нравились белокурые, и поэтому она убеждала окружающих, что я почернел только от летнего загара, но что будто бы я был всегда белым и даже с каштановыми волосами (я себя помню всегда смуглым, даже черным).
Мать и отец не имели общего языка. Отец, кроме своего родного, английского языка, свободно изъяснялся и на французском; мать знала только грузинский. Общение на формально скрещенном языке, на своеобразной „смеси“ ломаных русских и грузинских слов, положило известный отпечаток и на мой лексикон, и, в общем, я могу считать моим родным языком грузинский или даже, точнее, гурийский говор. (Обратим внимание на понятие „скрещенный язык“. Идея скрещения очень далеких друг от друга языков пришла к Марру из его детского опыта.) Первая грамотность моя — грузинская. Затем занятия по французскому языку с отцом, с использованием грузинской транскрипции французских слов. Первые школьные занятия в уездном училище отличались шалостями и особенно отчаянными припадками смешливости, заражавшими весь класс, за что регулярно по нескольку раз в неделю оставался без обеда. Техника этого наказания была такова: у меня отбиралась фуражка, и я оставался в школе без присмотра; но это не удерживало меня, и я отправлялся домой с непокрытой головой к обеду, после чего незаметно водворялся назад в училище, в ожидании возвращения мне шапки.
Восьми лет я потерял отца. Его похоронили с большой помпой. Я с матерью остались фактически беспризорными. Все считали меня обреченным на невежество, неучем, неспособным даже читать отцовские книги. Кстати, последние настигла жестокая участь: библиотека отца была сложена на чердаке нашего дома, а затем использована частью на растопку камина, частью на оклейку стен, вместо шпалер. Родные вскоре выгнали нас из дому. За заслуги отца по сельскому хозяйству матери удалось определить меня в классическую гимназию. В гимназию я был принят, несмотря на неподготовленность, особенно по Закону Божию. В этом отношении меня спасло заявление директора гимназии, что я англичанин. (Свидетельство о рождении, о котором говорилось выше, было передано в Кутаисскую гимназию, благодаря чему Марр был принят учиться на казенный счет, как сын британского подданного. В архиве Марра находится судебное дело его матери Агафьи Марр, официальной опекунше Николая, в котором содержится иск о наследстве к внукам мужа. Иск был частично удовлетворен[45].) Первая моя письменная работа по русскому языку произвела потрясающее впечатление: там было столько ошибок, сколько слогов, если не букв. Но преподаватель русского языка Благодаров почему-то обратил на меня внимание, усмотрев в безграмотном мальчугане способного ученика. Слава моя пошла по другой части, по которой обычно происходило буквально избиение младенцев, — это по-латыни. В классе, состоящем почти исключительно из грузин, никто ничего не понимал, обучаясь неизвестному мертвому языку с помощью не более известного им русского языка. Я же, неожиданно для себя, оказался лучшим латинистом. Мне приходилось писать работы за неуспевающих товарищей и исполнять их экстемпоралии по-латыни. За отказ от этого или за неудачное исполнение подвергался жестоким избиениям, а однажды даже получил удар ножом в бедро. Время от времени учителя ловили меня на месте преступления, за что я подвергался карцеру, который помещался рядом с учреждением, запах которого до сих пор остро вспоминается.
Первая прочитанная книга на грузинском языке была сборником сказок, а на русском (уже в гимназии, во втором классе) — „Робинзон Крузо“. Книги открыли мне новый мир. К этому времени мать моя, молодая еще, красивая женщина, вышла замуж за мегрела. Она посильно продолжала следить за мной, но все же пансион и книги были тем миром, в котором я главным образом жил. Мой необузданный характер доставлял много неприятностей хорошо относившимся ко мне учителям. За каждую мою выходку меня могли бы вышвырнуть из гимназии с волчьим паспортом, но мне все это прощалось, так как, кроме всего прочего, меня ценили как певчего с хорошим голосом и участника гимназического оркестра (я играл на кларнете). Надо сказать, что и здесь, на спевках и сыгровках, дело не обходилось без очередных и внеочередных скандалов, отзывавшихся на моих отметках за поведение.
Я продолжал увлекаться бегом, что не привело к добру. Однажды я вывихнул ногу. Болезнь осложнилась, и, по компетентному решению консилиума специалистов, мне собирались отрезать ногу. Только по настоянию матери, не давшей согласия на ампутацию ноги, я не остался калекой на всю жизнь и с помощью местного хирурга, своего рода костоправа, вылечился, все же почти полгода занятий было пропущено. Мать была без средств и без крова. В это время в школе ввели греческий язык, и я уже собирался бросить гимназию и сделаться телеграфистом, чтобы таким образом прокормить себя и мать. Но мать на это не согласилась. Греческую премудрость за пропущенное время пришлось догонять зимой, на рождественских праздниках, в грузинской сакле, в домике без пола и потолка, в холоде, при слабом свете жалкого костра, дрова на который родные нам не давали. Все же мне удалось возобновить занятия, и, вернувшись в гимназию, я смущал преподавателей древних языков тем, что предвосхищал вслух их толкования. Для этого я достал немецкие комментарии, по которым они сами готовились. В гимназии изучал французский, итальянский, немецкий, английский, греческий и латинский языки и, пользуясь репутацией успевающего ученика, переходил из класса в класс, занимаясь в общем больше чтением, чем подготовкой к урокам. Мои несуразные ответы, в результате ли неподготовленности или полного невнимания, обычно объяснялись одними капризами. Я увлекался литературной деятельностью на грузинском языке, писал стихи и издавал гимназическую газету, что и помогло мне освоиться с техникой грузинской речи, ставшей впоследствии предметом моей специальности. Так, например, в числе газетных статей поместил толкование названия гор. Батума, то есть смело разрабатывал вопрос из доисторической топонимики, ставшей моей специальностью в последние годы. Одновременно в числе газетных статей, в ответ известному грузинскому поэту Акакию Церетели, написавшему о событии 1 марта 1881 года (убийство Александра II) „Радостную песнь прилетевшей с севера птички“, поместил стихотворение „Призыв“ к действию вместо чириканья.
43
Огонек. № 27 (223). 3 июля 1927 г.
44
См.: Санкт-Петербургский филиал архива РАН (далее: СПб. ФА РАН). Ф. 800. Оп. 3–7. Ед. хр. Г-1.
45
См.: Санкт-Петербургский филиал архива РАН (далее: СПб. ФА РАН). Ф. 800. Оп. 3–7. Ед. хр. Г-2—Г-12.