Ничейная земля

Нет, помочь он ей ничем не может, на кладбище она съездит сама, а если ротмистр оставит свой адрес…

Он оставил. И вот Ванда Зярницкая осматривается по сторонам, бросает взгляд на стол, на котором еще стоят рюмки, лежит ветчина в бумаге и сыр на тарелке. Казалось, что в этой квартире она чувствует себя совершенно свободно. Большая, бело-черная, ибо Ванда была уже в черном платье, очень домашняя и абсолютно неправдоподобная, непонятная. Похоже, она примирилась с судьбой, но в то же время полностью поглощена своим трауром. Довольно странно, что Ванда пришла без предупреждения в квартиру одинокого мужчины — ведь на визитной карточке был его телефон — и не сказала ничего приличествующего случаю. Выходит, она бесцеремонная и невоспитанная женщина?

Нет. Большие белые руки лежат на столе: обручальное кольцо и один перстень… Разве вдовы носят обручальные кольца? Завиша никогда над этим не задумывался. Но ведь она же не вдова Юрыся! А может, Ванда просто все делает в шоковом состоянии, получила удар без наркоза? Месяцы ожидания — и удар. Сколько ей может быть лет? Похоже, что она в возрасте Баси. И довольно приятная. Нехорошо так думать, но эта рука, которая отправилась сейчас со стола на колено… И всякий раз, когда Завиша потом вспоминал этот вечер, первый вечер, проведенный с Вандой, он видел ее руки, пальцы, неподвижно лежащие на столе, потом открывающие сумочку, поднятые к лицу, касающиеся висков, держащие носовой платок, на какое-то мгновение поднесенный к глазам…

Завиша еще не отдавал себе отчета в важности ее визита и в том, к каким последствиям он приведет, но чувствовал — во всяком случае так ему казалось позже — беспокойство и такой же страх, как в тот момент, когда он в первый раз за много лет встал перед зеркалом в гражданской одежде, зная, что с сегодняшнего дня ему не придется застегивать на груди крючки военного мундира.

— Только в тот момент, — сказала Ванда, — когда я прочитала вашу визитную карточку, я вспомнила, что Стась говорил мне о вас. Еще в старые времена; вы ведь были друзьями и работали вместе. — Последние слова она подчеркнула особо.

Завиша что-то в подтверждение буркнул.

— Вот почему, — продолжала Ванда, — я должна была с этим прийти именно к вам, ведь у меня никого нет… — Тогда-то он и увидел пальцы, открывающие сумочку.

Он слушал и не верил; да и позже так до конца и не поверил, предполагая какую-то хитрость, хотя сам убедился в том, что, несомненно, письмо было написано рукой Юрыся, а векселя подлинные. И все же Завиша никак не мог подавить в себе недоверие, особенно когда услышал о тайниках в стене, об укрытых сейфах. И все это у Юрыся, тертого калача, и вдруг такое ребячество, наивность, глупость просто…

— Значит, ключ у тебя лежал три года? — допытывался он у нее позже.

— Да, а почему ты все время меня об этом спрашиваешь? — И повторяла: — Еще покойный муж Зярницкий встроил в стену спальни под нашим свадебным портретом металлический ящик. Когда Стась его увидел… У него же не было другого дома, только здесь на Пивной, так вот, когда он увидел этот тайник, то сказал, что будет в нем хранить важные бумаги. И еще сказал, что только после его смерти — он часто говорил о смерти, хотя я очень сердилась — я должна буду открыть ящик, потому что найду там кое-что для себя…

Завиша понимал, конечно, что Юрысь не мог держать эти документы в собственной квартире, но чтобы так довериться Ванде, довериться окончательно и безгранично, зная, что простое любопытство…

Конверты даже не были запечатаны. Зярницкая бросила их на стол.

— Посмотрите, пожалуйста, и посоветуйте.

И в самом деле: к кому она могла обратиться? Завиша открыл первый конверт и вынул из него несколько листов бумаги, исписанных разборчивым почерком Юрыся. И тут же забыл о присутствии Ванды. Прочитав, он старательно сложил листочки и сунул их в карман.

— Вы это читали?

— Нет. — Ванда смотрела на него искренне и безразлично.

Ничего другого она и не могла сказать, подумал Завиша.

— Женщина, лгать ни к чему, — убеждал он ее. — Хочешь, чтобы я поверил, что ты не заглядывала в тайник?!

— Стасик этого не любил.

— Стасик, Стасик!

Ведь он никогда с ней по-настоящему не жил, а дух его все еще витал на Пивной улице. Проклятые домашние туфли, стоящие под кроватью! Альбом с фотографиями! Штык от легионерской винтовки!

Когда Завиша в третий раз пришел на Пивную, он понял, что эта женщина должна ему принадлежать. «Реализовать в постели» — так, кажется, кто-то сказал, возможно Александр. Эти слова не казались ему достаточно точными, скорее они выражали потребность, которую он ощущал, — увидеть Ванду в ситуации, когда жест, слово хотя бы на какое-то мгновение могут стать естественными и правдивыми. В тот момент, когда зажигают лампу на ночном столике и говорят: «Дай мне сигарету», когда первый раз свет упадет на лицо и надо встать с кровати, показав живот, груди, спину, кожу на бедрах, которые видишь не в минуты сладострастия, а позже, уже в полном сознании.

Он был разочарован. По сути, Ванда не сопротивлялась; может быть, только вначале, ее первая реакция, нежелание, похоже, были продиктованы приличием, но потом она стала покорной, словно предчувствовала, что так будет, а он испытывал некоторую неловкость, свою неуклюжесть, когда брал ее за руку, а потом целовал шею, замечая седые пряди волос. Совершенно конкретная, чрезвычайно деловая в мелочах, он даже подумал: по-супружески бесстыдная, все позволяющая, но как бы для него, не для себя. «Так тебе будет лучше», — шептала Ванда, словно искала оправдания, ведь она великодушно дает ему наслаждение, ничего не требуя взамен. Она соглашалась на все, что ей казалось необходимым и бесспорным; ничего больше он понять не смог, если и должен был что-то понять. В спальне возле кровати стояла лампа, Ванда зажгла ее и встала, держась так, словно не чувствовала на себе его взгляда или как будто бы он смотрел на нее уже на протяжении многих лет. «Давай попьем чайку, а может, ты хочешь рюмку наливки, у меня есть прекрасная наливка», — сказала она, а Завиша неожиданно почувствовал себя как-то неуютно в этой кровати, он поплотнее укрылся одеялом, думая о своем животе и своих ногах, собственно говоря, Завиша впервые так думал о себе, ведь он уже не может легко соскочить на ковер, для того чтобы поискать портсигар в кармане пиджака.

Поддембский остался у нее на ночь и, просыпаясь, видел в темноте прямоугольную плоскость окна и голову Ванды, уткнувшуюся в подушку; она спала так же спокойно, как Бася, тоже на правом боку и тоже не двигаясь в течение многих часов.

Утром Завиша подумал, что, может быть, Ванда действительно не читала бумаг Юрыся и что капитан запаса поступил мудро, спрятав свой архив в тайнике советника Зярницкого. И еще он подумал, что не много узнает о Юрысе от Ванды. Стась погиб, и это большое несчастье, большое несчастье для нее, но что она может знать о его миссиях и заданиях, она, которая только ждала, ничего не требуя, да и как же она могла требовать, чтобы он докладывал ей о том, куда уходит и когда вернется. В тот день, когда Стась был в последний раз, он сказал, уходя: «Ненадолго». По-разному это «ненадолго» можно было понимать, она утешала себя, верила… А если Стась не хотел, чтобы она заглядывала в тайник, значит, у него были на то основания.

Конечно, они у него были. Среди бумаг, находящихся в железном ящике, самую большую ценность, по разным причинам, могли представлять: копия письма, которое Юрысь выслал — или не выслал — неизвестному адресату, а также семь векселей, выданных Вацлавом Ольчаком на довольно значительную сумму — тридцать тысяч злотых.

Письмо требовало особого анализа. Написанное 18 января 1937 года — по крайней мере такую дату поставил Юрысь с правой стороны страницы, — оно не было похоже на рапорт, во всяком случае на служебный рапорт, создавалось впечатление, что это справка, данная кому-то дополнительно и даже, в каком-то смысле, нелегально, а ее автор явно преследовал две цели. Напрашивался вывод, что Юрысь хотел, во-первых, чтобы содержащаяся в письме информация дошла через голову его непосредственного начальства на самый верх, а во-вторых, чтобы этот трактат мог стать хоть какой-то гарантией, что не пропадут результаты расследования, значение которого капитан запаса, быть может, переоценивал, но которое было достаточно важным, чтобы угрожать жизни этого упрямого коллекционера всякого рода секретных сведений.