Ничейная земля

— Особенно интересен Ратиган, — продолжал Александр. — Французы должны знать, что в Польше есть и такие люди. Этот тип чувствует конъюнктуру.

— Финансовую, конечно.

— Финансовую, — усмехнулся Александр. — А отсюда и политическую тоже. Видишь ли, поляки никогда не умели пережидать полосы неудач. Когда в Европе была плохая конъюнктура, они обычно садились на коней. Если бы не было Костюшко, если бы Станислав Август[40] еще царствовал в то время, когда Наполеон захватил Италию… Иногда нужно уметь продержаться, даже ценой унижений…

— К чему это ты клонишь?

— В Европе ветер дует сегодня в паруса Гитлера, а завтра, возможно…

— Это тебе и сказал Ратиган?

— А ты сразу же обиделся? А что, собственно говоря, хочет Вацлав Ян? На что рассчитывает?

— Не знаю, — признался Завиша.

— Просто тобой управляют одни эмоции. Дело плохо, если ты руководствуешься только инстинктом, а не опытом и анализом ситуации. Ты не спрашиваешь Вацлава Яна, какая у него программа, ты просто ждешь. Веришь, что он, старый товарищ, самый верный из верных, все тебе объяснит, сам подскажет лучший выход из положения и примет решение.

Завиша встал. Он чувствовал себя совершенно трезвым.

— Все это — тоже Ратиган?

Александр усмехнулся.

— Не только. — И неожиданно его тон изменился. — Если говорить честно, то мне не нужно было сюда приезжать. Не нужно было, — повторил он и стукнул ладонью по столу. — Ибо в конце концов, все зная и обо всем помня, мы с тобой завязнем в этот дерьмовом окопе.

— Ведь ты же вернешься в Париж.

— Может, я и вернусь в Париж, — прошептал Александр, — и Бася, прости, мадам Пижо, подаст мне графинчик красного вина. Женщина, полностью освобожденная от всего польского.

— Перестань!

— А ты меня принимаешь у себя дома.

И в этот момент они услышали звонок у входной двери. Удивленный Завиша — он никого в это время не ждал — пошел открывать, на пороге стояла Ванда Зярницкая.

Александр, хотя и не очень охотно — оставалось еще много водки, — тут же попрощался и ушел.

С того момента, когда Завиша увидел ее впервые, когда Ванда открыла ему дверь квартиры на Пивной, она произвела на него впечатление человека, в реальность которого, именно как любовницы Юрыся и добропорядочной мещанки из Старого Мяста, зарабатывающей вязанием себе на жизнь, трудно было поверить. Сомнительной казалась искренность ее реакции, поведения, и к тому же сомнительной вдвойне: в самом простом понимании, что она изображала, создавала видимость скорби, отчаяния или безразличия, и в понимании более широком, а именно что Ванда Зярницкая была вообще неправдоподобной и выдуманной от начала до конца.

Вероятно, ни один порядочный летописец не решился бы отказать Завише в том, что он в чем-то прав (если бы даже этот летописец гораздо больше ротмистра знал о Ванде и об ее многолетней любви), принимая во внимание хотя бы тот факт, что пани Зярницкая должна была жить два с половиной месяца после последнего визита Юрыся в постоянном ожидании, занимаясь вязанием и выглядывая в окно, и что она не сделала ничего (во всяком случае, так могло показаться), чтобы получить хоть какие-нибудь сведения о своем любовнике, а по сути дела, почти муже. Конечно, Юрысь так ее воспитал, но Завиша должен был поверить в то, что она никогда не пыталась установить, где на самом деле в данный момент находится капитан запаса и где он проводит ночи, когда его нет на Пивной. Он приходил и уходил, как будто бы с фронта (действительно ли Ванда искренне верила в этот вечно огненный фронт Юрыся?), а ее единственной обязанностью было одно — терпеливо ждать. Ванда ставила два прибора на рождественский стол, а под елку клала свитер, красиво упакованный в цветную бумагу. Его халат висел в ванной комнате, его домашние туфли стояли под кроватью. Юрыся убили на Беднарской, то есть в тысяче метрах от Пивной, а она ничего не знала (или делала вид, что не знала), до нее не доходили ни слухи об убийстве, ни разговоры, она не видела некролога в «Завтра Речи Посполитой» (пожалуй, это наиболее вероятно) и короткой заметки в «Польске Збройной» (ее она тоже не читала). Впрочем, обе эти газеты писали о трагической смерти капитана запаса, не сообщая подробностей. Полиция сделала все, и на этот раз ей это удалось, чтобы убийство на Беднарской улице не стало предметом сенсационных спекуляций журналистов.

Юрысь умер, как жил, почти нелегально, одиноко, без какого-либо шума, где-то в стороне от оживленных дорог. Завиша спросил: а случалось ли раньше, что он так же долго не подавал признаков жизни? Ванда тут же подтвердила: ведь она же знала, что его в любую минуту могут послать на другой конец света и у него не будет возможности… Верила ли она в это на самом деле? Ротмистру казалось, что Юрысь, которого ждет пани Ванда или, точнее, ждала до того момента, как он, Завиша, появился в ее квартире на Пивной улице, это какой-то совершенно неизвестный ему человек, а не хорошо знакомый отставной офицер. Он был персонажем из легенды, из романа, а его жизнь состояла из одних только самоотверженных поступков и неизвестного миру героизма. Не потому ли он не женился на Ванде, что ему хотелось навсегда остаться таким? Или это она?..

Завиша ожидал, что дверь ему откроет женщина в трауре, а увидел пухленькую, довольно красивую блондинку в светлом домашнем платье. Когда ротмистр сказал: «Я был другом Станислава Юрыся» — и почувствовал на себе ее взгляд, взгляд женщины удивленной, но совершенно спокойной, он уже не верил. Потом Ванда оставила его одного в уютной комнате; на буфете стояли фотографии Юрыся и советника Зярницкого… Завиша ждал долго, не зная, должен ли он постучать в дверь, за которой исчезла эта женщина. Несколько раз он подходил к двери, попытался даже заглянуть в замочную скважину. Плакала ли она? Когда Ванда вернулась, ее глаза, казалось, стали больше и темнее. И первое, что она спросила — не «Как это случилось?», а «Где его похоронили?». Потом сказала, что до весны нельзя будет поставить ему памятник. Ее очень беспокоило, есть ли на могиле крест, а также табличка, металлическая ли и какая на ней надпись. Она была уверена, что никто не зажег свечки на его могиле, никто в сочельник не поставил елки. Ведь, кроме нее, у него не было женщин, а это женское дело, и даже если ему устроили пышные похороны, то позже все равно некому было позаботиться о могиле.

Завиша не знал, может ли он ей задавать вопросы, а ему хотелось спросить о многом. Или все разговоры следовало перенести на потом, а сейчас оставить ее одну? Каждое слово, которое приходило ему в голову, казалось неуместным. Завиша не сказал: «Его убили», а: «Он погиб», и Ванда тут же добавила: «Как герой», — и ее пафос не казался фальшивым, а ротмистр склонил голову, думая о том, что придется ей сказать правду о смерти Юрыся и что тон их разговора ему не нравится, он должен быть иным, и, наконец, что он ей не верит, а позволяет себя обманывать, как наивный юнец, который в первый раз…

Он грубо заявил, что полиция ведет следствие, а дело необыкновенно запутанное и трудное. Казалось, Ванда не понимает; она даже не спросила, нужно ли ей явиться для дачи показаний, и не проявила никакого интереса к подробностям смерти своего возлюбленного. Завиша понял одно: что бы он ей ни сказал о Юрысе, если, конечно, поведение пани Зярницкой не является заранее продуманной позой, ему не удастся разрушить миф, возвышенный образ, который создал в этой квартире капитан запаса, и нет никаких оснований лишать эту женщину веры в легенду, если она по-настоящему в нее верит.

Все это казалось необыкновенным и не очень-то ясным. Он ожидал увидеть отчаяние, равнодушие, а больше всего — просто привычный траур, во всяком случае реакцию знакомую и достаточно обыденную, чтобы без труда выбрать соответствующую манеру поведения. Завиша надеялся узнать об Юрысе что-то новое, ведь он нашел человека, который знал Юрыся с неизвестной ему стороны. Оставалось только спросить: «Могу ли я вам чем-нибудь помочь?» и «Если я буду вам нужен…»

40

Станислав Август Понятовский (1732—1798) — последний польский король, правил с 1764 по 1795 год.