Страница 36 из 37
Я вернулся к столу и подсел к двум старикам, прихлебывавшим горячий чай. Хозяйка продолжала стоять, глядя на нас, но время от времени она оборачивалась и смотрела на равноапостолов, вырезанных из старого стенного календаря. Иван Максимчук сказал, что братья Кирилл и Мефодий — покровители и защитники дома, и вот, слава богу, они с женой дожили тут до семидесяти лет. Ни он, ни жена его не признались, что домашняя бумажная икона не смогла поддержать ферму, ферма год от году беднела, хозяйственные постройки ее пустели и старик со старухой остались одни, бедные, как церковные мыши. Но они все же надеялись на божие благословение. Тому, чья вера крепка, нет нужды употреблять в молитве всю азбуку. Похоже, что достаточно только части азбуки, чтобы душа человека могла иметь свою молитву и свой девиз… Муж и жена, заброшенные житейскими бурями на другую сторону земли, оставшиеся на старости лет совершенно одни в беленых стенах своего старого дома… И все же, сдается мне, не совсем одни! С ними и братья со старого календаря, и белые буквы кириллицы, с любовью и надеждой вышитые хозяйкой дома. Трудно поверить, что какая-то бумажная икона может быть хранительницей человеческого жилья и что несколько букв могут оказать чудесное воздействие на злые силы. Но я глубоко убежден, что старая бумажная икона способна стать защитницей человеческой души и способна поддерживать в ней свет, так же, как буквы той или иной азбуки могут быть костяком человеческой души и ее тайным знаком. Люди и домашняя скотина умирают, фермы разоряются. От людей остаются кости, на них мы натыкаемся, когда копаем землю у себя под ногами. Где, однако, костяк человеческой души? Где останки ее знаков?..
Я снова вспоминаю беленые стены в доме Ивана Максимчука, вижу, как старики обнимаются на пороге. Шлайснер продал свою корову по чисто символической цене, лишь бы не оскорбить подарком обедневшего украинца. Старая женщина уронила на пороге несколько слезинок, за ее спиной легкие сумерки затягивали пустую столовую. Я поцеловал хозяйке руку, и мы со Шлайснером зашагали по проселочной дороге, вытоптанной коровьими копытами. Пока я в уме перебирал азбуку, мы прошли мимо кленов, канадского дуба и берез, потом мимо неубранного кукурузника. И чем дальше мы отходили от дома Ивана Максимчука, тем ярче врезались в мое сознание старики, побеленная комната, выцветшие от времени равноапостолы и белые буквы кириллицы. Части азбуки, горсть проса, принесенного когда-то с прародины Украины, посеянного с надеждой и давшего всходы. Вот как, думал я, части целого рассеиваются по всей земле, а целое остается целым…
Вспоминаю снова о кленовом листе на флаге Канады. Знаменем наших предков был привязанный к древку конский хвост, сейчас у нас на флаге лев, но, думается мне, вполне возможно, что через тысячу лет, если мир по-прежнему будет существовать, на флаге нашем будет нарисована азбука. Или если не вся азбука, то по крайней мере ее часть. Отделение части никогда не ущемит целости азбуки. Время доказывает, что какие части у нее ни бери, целое всегда остается целым… Так река Ниагара, обрушиваясь с грохотом в каменную пропасть, ничего не теряет от своей целости. Окутанная водяным дымом, она продолжает мчаться своей дорогой, и никаких следов ранений не найти на ее теле. Реку можно убить, но ранить нельзя.
И еще я вспоминаю того выпившего грустного болгарина, который мечтал о родничке, засыпанном буковой листвой, и о лягушонке, который замутил бы воду, вспоминаю и о мужчине, привязавшем к себе мальчика веревочкой. Мальчик тот давно уже вырос, но поди ж, перед глазами он у меня прежний — привязанный веревочкой, чтобы не потеряться. Время от времени вспоминаю я и императора Хайле Селассие в императорском наряде, который строго и испытующе смотрит на посетителей всемирной выставки, а под его портретом расхаживают или дремлют львы… Говорят, будто человечество едино. Какое уж там единство, господи!.. Просто мы все набиты в один волглый от времени корабельный трюм, один человек рядом с другим, одна нелепость рядом с другой, одна нежность рядом с другой, одна глупость рядом с другой, все части какого-то целого… Ничего не попишешь!
УПАВШИЕ ПТЕНЦЫ
Вероятно, дело было в конце мая или начале июня, не помню точно, во всяком случае весной, по небу плыли вереницы облаков, тянулись на юг. Я стал тогда свидетелем одного незначительного случая, о котором не намеревался рассказывать кому бы то ни было и долго хранил его про себя. Со мной и раньше бывало, что я долго хранил, как нечто дорогое, воспоминание о каком-нибудь совершенно незначительном эпизоде, но именно эти незначительные эпизоды иной раз, как ни странно, совершенно по-особому волнуют сердце и занимают воображение. Так, например, на прошлой неделе по дороге к обсерватории я увидел упавшую на спину букашку — то ли жука, то ли что-то похожее на жука. Наполовину раздавленная, букашка продолжала дергать лапками. На нее яростно нападала оса. Оса в страшном возбуждении кружила над ней и впивалась в нее с таким ожесточением, будто не присасывались к ее ранам, а рвала ее на части. С тех пор мое сознание много раз воскрешало эту картину, и я начинаю подозревать, что голова моя настолько опустела, что в ней не осталось ничего, кроме упавшей на спину букашки и налетающей на нее свирепой осы!
Но потихоньку-полегоньку мысль отодвигает эту картину на задний план, окутывает ее дымом или туманом, и я снова вижу плывущие на юг вереницы облаков. Я снова в парке, в воздухе жужжат пчелы, разносится птичий гомон и шум падающей воды. Этот шум производят бронзовые лягушки — они уселись кружком в центре пруда с лилиями и непрерывно выталкивают из себя водяные струи. Над головами их кружит стрекоза, застывает в воздухе, ждет, не появится ли рядом со струями или над белыми цветами лилий какая мошка, тут же атакует ее, исчезает, а вскоре я снова вижу ее над мокрыми спинами бронзовых лягушек. Здесь редко встретишь стрекозу, откуда только взялась она в софийском парке?.. Я не останавливаюсь у пруда, иду дальше своей дорогой. Смотрю — среди деревьев бродят по траве трое ребятишек, две девочки и мальчик, он самый младший. У старшей девочки в руках плетеная корзинка, прикрытая сверху серой тряпкой. Я вижу детей только со спины. Они медленно бредут по траве, то сходятся, то снова расходятся и смотрят себе под ноги. Больше всего они напоминают грибников, грибники вот так же бредут, когда собирают грибы. Но здесь, в Парке свободы, грибов нет. Я подумал, что дети потеряли что-то и теперь ищут.
Однако долго искать им не пришлось, потому что с противоположной стороны послышался предупредительный свист и далеко не ласковый мужской голос: „Вы что траву топчете, разбойники? Не видите, всюду вон какими буквами написано, что по траве ходить воспрещается? Или вам это не указ?“ Дети повернули и между деревьями направились ко мне. Старшая девочка, с корзинкой, шла посередине, по одну сторону шла вторая девочка, по другую — спотыкался мальчонка. Одной рукой он держался за ручку корзины. Серая тряпка соскользнула и упала, старшая девочка подняла ее и снова старательно прикрыла корзинку. В это время послышался второй мужской голос, отвечавший первому: „Да здесь хоть проволочные заграждения ставь, все равно на траву полезут! Городское хулиганье, их разве словом прошибешь? Когда ни посмотришь, один разгуливает, другой собаку пустил на траве гадить, третьему приспичило мяч по траве гонять! Разве что коровы я еще здесь не видел, но если увижу, что корова пасется, тоже не удивлюсь! Да это же не парк, это прямо казино какое-то!“
Тот мужчина, который свистел в свисток и первым крикнул детям, чтоб они не топтали траву, возразил своему собеседнику, что корову сюда никто не пригонит. Скорее уж лошадь, а корову — ни за что!
Я остановился и наблюдал за детьми. Они подходили все ближе ко мне, о чем-то оживленно, но тихо разговаривая, и меня не видели. Мне казалось, что все их внимание сосредоточено на корзинке, покрытой серой тряпкой. Заметили они меня, только когда вышли на аллею. Я остановил их и спросил, как нам быть со сторожем и с тем другим дядей, который не удивится, если увидит в парке корову. Ребятишки засмеялись. У младшей девочки на зубах было проволочное приспособление для выравнивания одного зубика, норовившего удрать от остальных. У мальчонки были сильные очки, от этого глаза из-за стекол смотрели, как у взрослого. Старшая девочка поправила серую тряпку на корзине и сказала: „Дядя, мы не топчем траву!“ Мальчик добавил: „Мы птенцов собираем!“ Я удивился — как это так, собирать в траве птенцов. Девочка с проволочным приспособлением на зубах вмешалась и пояснила: „Упавших птенцов!“ „А упавшие птенцы откуда берутся?“ — спросил я, чувствуя, что постепенно теряю почву под ногами. Тогда вперед вышла старшая девочка с корзинкой и объяснила, что когда дует ветер, он очень сильно раскачивает деревья, а вместе с деревьями очень сильно раскачивает гнезда разных птиц. Сейчас птицы вывели птенцов, и когда ветер раскачивает гнезда, какой-нибудь птенец, воробышек какой-нибудь, может выпасть из гнезда на траву. Их мамы ведь не сидят все время с птенцами, они добывают им пищу, и птенцы как раз тут и вываливаются из гнезда. А птенец, если упадет в траву, обратно уже не может забраться. Поэтому они бродят по траве и ищут птенцов.