Нежная спираль

Из тех времен я еще запомнил павильон со львами. Павильон представлял собой железную клетку, по форме похожую на колпак, и в ней расхаживали семь-восемь львов из Эфиопии. Наверху на железной клетке висел цветной портрет Хайле Селассие в императорском наряде. Этим экспонатом Эфиопия участвовала в выставке. И поскольку Канада — страна северная и львы в ней не водятся, то канадцы с удовольствием толпились перед клеткой с эфиопскими львами. Во время кормежки народу набегало столько, что ни одного льва увидеть было уже невозможно, над головами людей торчал лишь металлический купол с цветным портретом Хайле Селассие в императорском наряде.

Что у кого есть, то и показывают!

При содействии одного услужливого болгарина я познакомился с фермером по фамилии Шлайснер и провел неделю в его гостеприимном доме, неподалеку от города Гамильтон. У Шлайснера было несколько ферм крупного рогатого скота и одна ферма по выведению породистых лошадей. Он жил постоянно на ферме „Новая Каледония“ в просторном двухэтажном доме, обставленном мебелью из тикового дерева, с чучелом каймана в столовой, с двумя собаками, из которых одна, огромная, была лабрадорской породы, с двумя поварихами — мексиканкой и негритянкой, и другой прислугой, а также с несколькими скотниками-итальянцами. Еще в „Новой Каледонии“ проживал лучший бык Канады, носитель отличий и медалей, большая слабость фермера и великая его гордость. Всякие люди обхаживали Шлайснера и уговаривали его продать животное, при мне на ферму приехали японцы, все набившиеся в один автомобиль, чтобы вести переговоры о быке. Шлайснер, его прислуга и лабрадор были страшно удивлены, когда японцы так и посыпались из машины, один за другим, очень вежливые и улыбчивые, все одинаковые, смуглые и монголоидные, и оказалось, что их семь человек. В Канаде это не может не произвести сильного впечатления, потому что на машинах там ездят по одному или по двое. Семеро японцев, подобно семерке самураев, выстроились перед быком и стали с любопытством его разглядывать, непрерывно шепча что-то друг другу на ухо. По сравнению с маленькими монголоидами огромный молодой бык был похож на сфинкса с подрагивающими мышцами, неожиданно явившегося из рощ на берегу Биг-Ривер. Животное смотрело поверх голов покупателей, на разукрашенные осенью леса и на зеленые пастбища, где расположились стада пестрых коров и мелькали всадники. Я наблюдал за Шлайснером. Он был счастлив, словно перед ним стояло не обыкновенное домашнее животное, а священный бык из древней истории человечества, из Египта или из Индии. Современный мир слишком будничен, чтобы заново превращать домашних животных в божества, но это не мешало фермеру чувствовать себя счастливым, потому что чемпион страны был его детищем, результатом его усилий на протяжении десятков лет. Десятки лет он отделял только те чистые линии, которые в конечном счете могли дать такое великолепное завершение. Скотовод за это время успел состариться, теперь это был старик, чья жизнь прошла среди коров и быков, но это был счастливый старик… По крайней мере, пока семеро японцев выражали свое восхищение, вид у него был счастливый. Комплименты японцев он принял, но продать быка отказался. После того, как в доме фермера все выпили по стаканчику, японцы снова стали по одному загружаться в машину, к удивлению части прислуги, собаки-лабрадора и его меньшого дружка, коротконогой глуповатой собачки, чью породу я так и не сумел определить. Когда семеро самураев исчезли на своей машине, старик Шлайснер вдруг заспешил. Он хотел тут же отправиться на соседнюю ферму, принадлежащую одному украинцу.

Стоял поздний послеполуденный час.

Дорога на ферму украинца шла мимо кладбища. Кладбища в этом районе похожи на пастбища, в которые воткнуты одинаковые по величине надгробные камни, напоминая таким образом, что перед лицом смерти все равны, или, вернее, что перед лицом смерти все мы равны. Так, по крайней мере, говорил старик, пока мы шли проселочной дорогой к ферме украинца. За кладбищем тянулся неубранный кукурузник, за кукурузником — купы берез и канадского дуба; пестрели клены с похожими на растопыренную ладонь листьями — символом канадского флага. Канадцы до сих пор добывают кленовый сок и употребляют его в кондитерской промышленности. Он является антицынготным средством и во время переселения спасал переселенцев от гибели. В благодарность они поместили кленовый лист на флаг Канады.

Проселочную дорогу покрывали бесчисленные отпечатки коровьих копыт. Старый фермер задумчиво ступал по этим следам, потом заговорил — медленно, с паузами — о том, что вся его жизнь прошла подобно этим следам и что время, которое постоянно стирает их, так же вот сотрет и следы его труда. Ведь моя жизнь, говорил старик, прошла среди коров, среди тысяч и тысяч коров. Канада выпила их молоко, съела их мясо, и от них ничего не осталось, так же как и от меня ничего не останется. Ни от меня, ни от Ивана Максимчука!

Иваном Максимчуком звали того украинца, к которому мы шли.

За деревьями показался дом, низкий, одноэтажный, но широко раскинувшийся. С одной стороны тянулись хозяйственные постройки, ворота их были распахнуты, у иных ворот вообще не было, все зияло пустотой. За постройками гудела машина для разбрасывания удобрений, вскоре мы ее увидели — это было что-то среднее между вертолетом и веялкой для семян подсолнечника. Странной ярко-красной машиной управлял Иван Максимчук. Заметив нас, он выключил мотор и пошел нам навстречу. Это был высокий старик лет семидесяти, костлявый, с прозрачными голубыми глазами. Его родители уехали в Канаду во времена Тараса Шевченко. В Канаде много украинцев, давно переселившихся в эту страну, они лучшие в Канаде хлеборобы, а живут главным образом в провинции Манитоба. Мы все честь по чести пожали друг другу руки, Иван Максимчук смеялся и то он хлопал Шлайснера по плечу, то Шлайснер хлопал его. Еще пока мы стояли перед домом, я понял, какое дело привело нас сюда из „Новой Каледонии“. У Шлайснера были коровы на продажу, он предлагал Ивану Максимчуку выгодно, в рассрочку, купить хорошую молочную корову. По лицу украинца прошла, тень, словно ворон пролетел над нами, но она быстро исчезла, и хозяин широким жестом пригласил нас в дом.

В открытых дверях стояла худенькая женщина. Лицо ее напоминало маленькую домашнюю библию, на страницах которой написана многотрудная жизнь. Кланяясь, она поздоровалась с нами за руку и повела нас в дом. Если у Шлайснера в „Новой Каледонии“ все говорило о богатстве — и скотина, и прислуга, и мебель, и собаки, и хозяйственные постройки, и прочее, то у Ивана Максимчука все говорило о бедности. По хозяйственным постройкам во дворе, зиявшим пустотой, по широко распланированному дому было видно, что когда-то, вероятно когда эти люди были молоды, здесь тоже кипела жизнь, пусть и не очень богатая, но исполненная труда и надежд. Худенькая хозяйка ввела нас в просторную комнату, прежде служившую столовой. Посреди комнаты стоял длинный стол на массивных ножках. Мы сели к столу и тут же за ним потерялись, потому что это был стол, рассчитанный на двадцать человек рабочих и скотников. Пока хозяйка бесшумно ходила вокруг стола, подавая сладости, чай и сахар, я оглядывал дом. Вдруг меня окатило горячей волной и я впал в такое умиление, какое охватывает, когда вдруг встречаешь что-то очень близкое и давно знакомое. На одной из побеленных стен комнаты висела икона с ликами Кирилла и Мефодия. Над иконой был прикреплен кусок ткани с надписью; с места, где я сидел, разобрать что-либо было трудно, поэтому я встал и подошел к иконе. Женщина бесшумно последовала за мной, а старики в конце стола прихлебывали горячий чай и разговаривали очень громко — оба, мне кажется, были туговаты на ухо.

Кирилл и Мефодий были, по всей вероятности, вырезаны из старого календаря и вставлены в рамку. Над рамкой женщина собственноручно выписала белыми буквами, а, точнее, вышила белой кириллицей на красном фоне надпись: „Господи, благослови наш дом“ („Господи, благослови наш дiм“.) Я тут же пересек холодное Лабрадорское течение, пересек океан и во мгновение ока перенесся из далекой страны и из индейского лета в мою Болгарию, в бабье лето моего детства. Загремел духовой оркестр, издали донеслось гудение мужских голосов, где-то пели „Иди, народ мой возрожденный…“[12], и я, застыв перед ликом двух братьев в доме Ивана Максимчука, растроганно вспоминал, сколько пота я пролил, с каким адским трудом изучал, одну за другой, печатные и рукописные буквы моей азбуки. Канада вся усеяна латиницей; кроме латиницы, в Торонто можно увидеть целые улицы с красными китайскими иерогрифами, однако я нигде не встречал здесь моей милой азбуки. Да и в этом доме была не вся азбука, а лишь несколько букв — столько, сколько потребовалось хозяевам для того, чтобы попросить господа благословить их дом. Звездное небо над Канадой иное, молитвы к богу там возносятся на английском языке и записываются латинскими буквами. Дом Ивана Максимчука составлял исключение. Эта чистая женщина взяла несколько букв из нашей азбуки и с их помощью, при поддержке братьев Кирилла и Мефодия, обращалась к господу за благословением.

12

Первая строка песни-гимна в честь создателей славянской письменности братьев Кирилла и Мефодия.