Деревенские повести

Жорж Санд

ДЕРЕВЕНСКИЕ ПОВЕСТИ

ЖОРЖ-САНД

I

Скрывшись под этой мужской фамилией ради борьбы за женские права, Аврора Дюдеван, женщина-писательница, начала свою литературную работу в тревожные и бурные времена. Во Франции беднота умирала от эпидемии холеры, в Лионе шелковые штабели ткацких фабрик покрылись кровью десятков тысяч восставших рабочих, а в самом Париже снова появились баррикады, напоминавшие совсем недавние дни Июльской революции. Это было самое начало тридцатых годов. Двадцативосьмилетняя Аврора Дюдеван только что пережила неудачу в семейной жизни. Она уехала в Париж и вместе с парижским журналистом Жюлем Сандо писала свой первый роман «Белое и розовое», словно в ответ на роман Стендаля «Красное и черное». Прислушиваясь к звукам выстрелов, шедшим от Сент-Антунского предместья через весь Париж, Аврора Дюдеван не понимала событий. И темы, ее занимавшие, не слишком связали ее с обществом.

Жюль Сандо и Жорж Санд — созвучные фамилии. Со времени второго выступления с романом «Индиана» этот мужской псевдоним, сменивший псевдоним «Жюль Санд», Аврора Дюдеван сохранила на всю жизнь. Так ей было легче начать, а потом, когда слава этого псевдонима утвердилась прочно, с имени Дюдеван был снят покров тайны.

Жорж Санд родилась в 1804 году, в районе Берри, в Ногане. Она рано осиротела. Ее отец, веселый и бесшабашный офицер, Жорж Дюпен, был убит горячей лошадью. Маленькая Аврора осталась на попечении двух женщин — бабушки, провинциальной аристократки, и матери, демократически настроенной парижанки. Борьба двух влияний отразилась на всей жизни Авроры Дюпен и сказывалась в толчках и неровностях ее творческих исканий. Она воспитывалась в монастыре. Отсюда ее религиозная экзальтация и ранний мистицизм. Но она вступала в жизнь в ту пору, когда не монастырь, а утопический социализм сен-симонистов и литературная романтика определяли собою литературные и философские вкусы и мнения Парижа.

Выбирая мужской псевдоним для борьбы «за женщину», она знала, что делала: женщине, даже через пятьдесят лет после Великой революции, было трудно пробить себе дорогу, тем более, что сама «Декларация прав человека и гражданина» не могла не только закончить, но и начать, как следует, дело женского раскрепощения. А между тем, именно в годы революции громче, нежели когда-либо, зазвучали негодующие голоса угнетенной половины человеческого рода. Женщины-буржуазки шли в Национальное собрание с требованием «уравнения женщин с мужчинами в духовных правах» на том основании, что «женщине не запрещено всходить на эшафот», следовательно, «женщине должно быть предоставлено право всходить на трибуну законодателя». Немало женских голов, остриженных палачом, полегли под топором гильотины. То были женщины-аристократки и контр-революционерки. Но и этим тоже аргументировали: женщина «выступила как политик»; она желала выступить «как законодатель». Если буржуазки просили об этом, то жены рабочих требовали этого. Негодующий вопль пролетарок революционного Парижа потряс стены Национального собрания. Их петиция в Национальное собрание кричала о физическом голоде, вопила о крайней нужде. В ней слышались стоны от побоев, от невероятной тяжести бытового уклада бедняцких семей. Буржуа в Национальном собрании, испугавшиеся «крайностей», призадумались.

Быть может, ни в чем так не сказался буржуазный характер Великой революции, как в двусмысленном и лживом ответе Национального собрания на две петиции: на петицию французских женщин и на требования цветных племен французских колоний. Если мужчины в порабощенных колониях подняли восстание в результате многократных отказов в предоставлении им элементарной свободы, то женщины Парижа молча перенесли тонкие и хитроумные суждения депутатов о том, что «женщина, как существо, носящее детей, самой природой предопределена для семейного рабства, для закрепощения в семье». Голос Кондорсэ был почти единственным мудрым суждением философа о необходимости довести до конца осуществление закона о человеческом равенстве. Поборница раннего феминизма, Олимпия Гуж, была столько же защитницей женских прав, сколько последовательной представительницей христианского милосердия, того самого, которое надолго изгнало женщину-буржуазку из рядов революционного движения. Олимпия Гуж, именно в силу свойств женщины, воспитанной в католическом духе, требовала спасения короля-изменника, Людовика XVI, она взывала «к милосердию» именно тогда, когда это милосердие могло стать предательством и провалом всех революционных достижений Франции. Возглашая права короля на жизнь, громко доказывая Робеспьеру, что, «воздвигнув эшафот, Робеспьер сам на нем погибнет», Олимпия Гуж гораздо раньше Робеспьера была острижена рукой палача и обезглавлена на Гревской площади. Такова была печальная судьба автора первого «Женского манифеста».

Как это ни странно, Жорж Санд повторила в литературе те ошибки, какие Олимпия Гуж допустила в политике, с той только разницей, что литература тогда еще не переоценивала себя, не приписывала себе того формирующего общество могущества, какое нынче приписывает себе любой писатель, особенно бездарный. Ошибки, совершенные Авророй Дюдеван в литературе, не привели к роковому исходу деятельность писательницы Жорж Санд. Она умерла на родине, окруженная славой и почетом, в 1876 году, пережив отвратительные картины Второй империи и лживые лозунги Третьей республики.

В год рождения писательницы произошло превращение: генерала Бонапарт, возглавлявший оборону страны Республики против монархических интервенций, сам захотел превратиться из полководца в императора французов. При громком одобрении восторжествовавшей буржуазии он сделался диктатором и единоличной властью стремился закрепить те достижения, которые вырвала у революции богатая верхушка третьего сословия, сбросившая с помощью массовых восстаний иго дворянских привилегий. После падения Наполеона, когда Францию со всех сторон обжимали, доводя ее до границ прежнего королевства, продолжался этот длительный процесс укрепления власти буржуазии, несмотря на то, что волею монархической Европы во Франции опять был посажен на трон представитель низвергнутой династии. Вернувшиеся Бурбоны не сразу «потянули историю назад». Еще Людовик XVIII стремился пойти с буржуазией на мировую.

Когда писательнице исполнилось двадцать лет, на престол Франции взошел Карл X, отъявленный реакционер, католик, игрушка в руках иезуитов. Шесть лет его царствования были постепенной подготовкой полного монархического переворота, который лишал все группы населения последних, до смешного незначительных, прав на участие в законодательстве Франции. Франция ответила на эти стремления Карла X Июльской революцией 1830 года. Карл X был изгнан. Последний дворянский мятеж был сломлен буржуазией, использовавшей это движение. Банкирские торговые дома Франции согласились между собою и выставили кандидатом на французский престол хитрого и дальнозоркого мещанина Луи-Филиппа Орлеанского. В сером сюртуке, с зонтиком подмышкой, новый король «золотой середины» прогуливался по улицам Парижа, перебрасывался шутками с лавочниками и останавливался у киосков, чтобы выпить кружку красного вина с извозчиками. Не чувствуя прочности своего трона, он разыгрывал доброго старого короля — отца народа — и этим маскировал свое бессилие пред вожаками биржи. Однако большой разницы между политикой зажима Карла X и тем режимом, который водворила буржуазия Луи-Филиппа, Франция не чувствовала. Если Карл X короновался в Реймсе с необычайной пышностью и по дороге раскидывал серебряные монеты, если, «силой божественной благодати, отпущенной королю после миропомазания», Карл, как в средине века, пытался исцелить десятки тысяч золотушных, столпившихся у портала Реймского собора, то он же возродил во Франции право майората, обеспечивавшее благосостояние восьмидесяти тысяч землевладельцев, и он же ввел разорительные пошлины и налоги для покрытия розданного эмигрантам золотого миллиарда. Все эти действия по воссозданию минувшего блеска и богатства дворянской Франции тяжело ложились на массу трудового населения. Действия короля возмущали также и буржуазию, но это возмущение обусловлено было так, что ее собственный кусок государственного бюджета, львиную долю, раздавали ни за что, ни про что титулованным бездельникам в те годы, когда сама буржуазия, организуя промышленную жизнь страны, считала себя солью земли и первым сословием Франции.