Страница 79 из 106
Летняя археологическая практика, тогда обязательная для всех студентов факультета, была пройдена в Полоцке, под руководством замечательного триумвирата: Г. С. Лебедева, Вал. А. Булкина и Вас. А. Булкина, имевших непосредственное отношение к «Варяжскому семинару». Да и Полоцк с Рогволодом и Рогнедой, неплохое место для варяжской тематики. На берегу летописной речки Полоты было хорошо распевать песню «Эй варяги, эй бродяги...» из появившегося тогда кинофильма про первых киевских князей. Там же в исполнении старожилов экспедиции — студентов старших курсов — впервые мы услышали песенный фольклор «Варяжского семинара». Потом была Нимфейская экспедиция, и к началу следующего учебного года созрело твердое решение — переходить на кафедру археологии. Декан В. А. Ежов, он же и заведующий кафедрой истории КПСС, мрачно спросил, хорошо ли я подумал, но заявление подписал. На кафедре археологии потом говорили, что подобного случая не помнят, обратные были, а чтобы с привилегированной кафедры да на «малую»... Зато однокурсники-археологи подтрунивали: дескать «из грязи да в князи».
Первой серьезной книгой по археологии, мною прочитанной, стала только что тогда вышедшая монография трех университетских авторов Булкина, Дубова, Лебедева «Археологические памятники Древней Руси IX—XI вв.», а первой темой курсовой работы на новой кафедре стала проблема хронологии скандинавских фибул на территории Древней Руси. Авторы ГИМовского сборника «Очерки по истории русской деревни» и М. В. Фехнер в «Ярославском Поволжье» почему-то датировали их лет на пятьдесят позже, чем эти же типы датировались Я. Петерсеном в самой Скандинавии. Использовав предложенный М. Б. Щукиным метод «узких датировок», на основе анализа других категорий материала, встречающихся в комплексах с фибулами, я попытался дать для них более ранние даты. Но почему была выбрана именно эта область? Об этом, собственно, и пойдет дальше речь.
Среди яркого, сильного и разнообразного штатного состава кафедры тех времен (А. Д. Столяр, Т. Д. Белановская, А. В. Давыдова, Г. С. Лебедев, В. А. Булкин, И. В. Дубов) большой популярностью у студентов пользовался доцент Л. С. Клейн, но мне довелось прослушать только его курс по «Основам археологии», поскольку в середине учебного года нашего второго курса он был арестован и исчез с кафедры. Студенты шепотом рассказывали об этом друг другу в коридорах истфака, естественно, что никаких официальных сообщений об этом не было, и все делали вид, что ничего и не произошло. Чем-то это напоминало зловещей памяти 1937 г. Говорить об этом вслух было нельзя. Время было зловещее: наши войска вторглись в Афганистан, и разрядка была сорвана. Сахарова сослали в Горький, а в Лениграде шли аресты чересчур либеральных профессоров. Современные студенты, выросшие уже в другое время и не заставшие реалий советской действительности, зачастую не понимают атмосферы того времени. Я в этом имел возможность неоднократно убедиться позднее, когда сам стал читать лекции по истории археологии. Двойственность сознания, когда на комсомольских собраниях говорилось одно, а потом за кружкой пива совсем другое, накладывала определенный отпечаток.
Что мы тогда знали о «Варяжской дискуссии 1965 г.»? Да очень немногое. Суть дела сводилась к тому, что группа ленинградских археологов-славистов, активные члены которой были нашими преподавателями (Г. С. Лебедев, В. А. Булкин, И. В. Дубов) или работали в ЛОИА (В. А. Назаренко, В. П. Петренко, Е. Н. Носов, Е. А. Рябинин и др.), развивая традиции М. И. Артамонова, И. И. Ля-пушкина и других ленинградских археологов, противостояла необоснованным и спекулятивным построениям по удревлению истории славян и преуменьшению роли норманнов в процессе образования Древнерусского государства. Эти построения в первую очередь ассоциировались с именами известных московских археологов директора Института археологии АН СССР академика Б. А. Рыбакова и профессора МГУ Д. А. Авдусина. Первый в силу своего положения вообще был официальным главой советской археологии, второй — автором широко известного учебника, по которому основы археологии изучали во всех вузах. Поэтому их точка зрения воспринималась как часть официальной советской доктрины, выдержанной в «правильном» идеологическом духе.
Что-то в этом противостоянии было и от старой, идущей еще из XIX в., розни между московскими и питерскими археологами, хотя к работам других московских авторов, например археологов В. В. Седова, В. Л. Янина или филолога Г. А. Хабургаева, отношение было иным. Да ведь и труды Рыбакова и Авдусина наши преподаватели, критикуя их, рекомендовали читать (не то что на кафедре истории КПСС!).
Такой отход от научного официоза воспринимался и как своего рода «научное диссидентство», фронда, а это не могло не привлекать молодых людей, политическое диссидентство которых ограничивалось чтением Гумилева и Бродского, распеванием песен Галича да анекдотами про Брежнева. По существу оно было и не политическим вовсе, а скорее культурным, вызванным заскорузлостью набившей оскомину еще в школьные годы официальной советской культуры с песнями про БАМ и комсомол, а молодежь хотела слушать рок. Некоторая оппозиционность (само слово-то почти политическое обвинение в те времена!), но не выходящая за рамки дозволенного (И. В. Дубов, например, был секретарем сначала комсомольской, а потом и партийной организации университета, а Г. С. Лебедев — членом партбюро факультета), вполне устраивала нас и создавала некий ореол вокруг участников «Варяжского семинара». Разница в возрасте с некоторыми из них достигала почти пятнадцати и более лет, и по существу мы представляли уже следующее поколение, которое училось у них и стремилось в чем-то подражать.
Но еще более важным было стремление к научной честности и объективности, которое интуитивно угадывалось в работах и лекциях ленинградских славистов. (Под честностью я понимаю важное для археолога умение строить теорию на основе фактов, а не подгонять их под априорные построения, поскольку не сомневаюсь, что Б. А. Рыбаков был искренне убежден, что корни славянской культуры можно найти в середине II тысячелетия до н.э.) Не аксиомы, а убедительные доказательства, что самой ранней достоверной славянской культурой является Корчак (хотя сейчас мы знаем и более ранние памятники), а норманны играли весьма заметную роль на ранних этапах Руси, что отражено и в летописях и в археологических памятниках, были вложены в головы студентов-археологов вне зависимости от их специализации. И это было важным не само по себе, а тем, что подобные принципы беспристрастного анализа переносились и на другие проблемы.
И конечно, песни, созданные участниками семинара во время касплян-ской разведки 1966 г. «По звездам млечного пути...», «Пусть не спорят потомки...», «Мы по речке, по Каспле идем...», распевались на каждой студенческой вечеринке. Слова из третьей песни «И в покинутом Клейном краю» приобретали особый смысл, а весь ее колорит я в полной мере ощутил сам, оказавшись в 1981 г. на берегах Каспли в Смоленской области. Для археологов, по крайней мере нашего курса, эта песня приобрела особое значение своего рода визитной карточки кафедры, получив в нашей среде название «Кафедральная». А вся деятельность «Варяжского семинара» приобрела почти сакральное значение в ореоле и строгой науки, и исторической романтики.
И еще одна незримая нить связала меня с «Варяжским семинаром» уже после окончания университета. Так уж получилось непредсказуемой волей судьбы, что в 1988 г. в результате многоступенчатого обмена я поселился в большой коммунальной квартире на углу улиц Восстания и Жуковского, в тех самых комнатах, где в 1960-1970-е гг. жил В. А. Назаренко. Здесь часто в то время собирались участники семинара, многих из них хорошо помнили соседи. А от бывшего хозяина кроме его многочисленных рассказов мне достался большой и очень удобный раскопный нож. Я всегда беру его с собой в экспедицию.
Не здесь давать науковедческий и историографический анализ деятельности семинара. Приведу только один, но, на мой взгляд, показательный момент. В школьных учебниках по истории СССР, по которым училось наше поколение, не было никакого упоминания о самом имени Рюрика, а варяги если и упоминались, то в связи с «путем в греки», и мы не могли понять, что за странные названия были у крейсеров времен Русско-японской войны — «Рюрик», «Варяг». «Врагу не сдается наш гордый "Варяг"...». В современных учебниках вроде все это есть, но вот откуда взялись варяги, из легенды или из реального прошлого, и какую роль они сыграли в отечественной истории — это лишь постепенно входит в национальное сознание. Странно подумать, но еще недавно предполагать скандинавское происхождение варягов было так же запретно, как читать Троцкого. Лишь теперь можно их спокойно и непредвзято изучать. И в том, что это стало возможно намного раньше, чем ушел в прошлое тоталитарный режим, есть немалая заслуга Славяно-варяжского семинара.