Спор о варягах

Богуславский О. И.

Славяно варяжский семинар в 1980-х гг., каким я его помню

У каждого человека нашей профессии был свой путь в археологию. Во многом эти первые шаги и определили, на мой взгляд, многое в моем дальнейшем пути. Теперь, по прошествии без малого четверти века, трудно вспомнить отдельные детали. Но события того времени дороги как память и свидетельство своей причастности к чему-то большему, чем просто честное выполнение своих обязанностей и каждодневная рутина — не важно, бытовая или научная... Именно это чувство сопричастности к чему-то большому и вспоминается сейчас, по прошествии стольких лет.

Что касается меня, то впервые я попал на заседание семинара в 1983 г., будучи студентом первого курса. Вообще в течение 1983-1984 гг. семинар стала посещать большая группа молодых людей, связанная гораздо более тесными отношениями, чем просто студенты одной кафедры. Это была группа кружковцев, тогда еще Дворца пионеров им. А. А. Жданова (ничего уж тут не поделать: такое было у него тогда название). Кружком руководила Тамара Александровна Жеглова, которая сама, еще студентка вечернего отделения истфака, участвовала в заседаниях семинара. Ко времени поступления на первый курс Университета мы уже работали в нескольких экспедициях, участвовали в работе так называемого «Малого истфака», многие лет пять ходили в кружки Эрмитажа. Так что выбирали мы не вслепую. С Глебом Сергеевичем Лебедевым, который тогда был руководителем семинара, мы были знакомы и по встречам в экспедициях, по его лекциям в кружке, видели его в жюри школьных олимпиад по истории и даже встретились на вступительных экзаменах в Университет, где он, чтобы не поставить себя и нас в неудобное положение, час с лишним принимал экзамен у какой-то девушки, пока мы с Сергеем Кузьминым не сдали благополучно экзамен совершенно незнакомым нам преподавателям и не ушли...

Трудно вспомнить всех участников, тем более что многие из них впоследствии избрали себе иные профессии... Почти одновременно на семинаре появились Сергей Кузьмин, Виктор Глыбин, Алексей Горячев, Екатерина Рубина... в это же время там оказались Анна Мачинская, Алексей Плохов, Борис Короткевич, Андрей Мазуркевич, Владимир Еременко. Часто «совершали набеги» дружественные нам сибиряки, благо большинство из них вышли из того же кружка, что и мы: Константин Чугунов, Сергей Хаврин, Павел Азбелев и многие другие...

Безусловно, мы ценили нашу компанию и нам она доставляла радость, однако не «северо-западники» бегали на семинары по археологии Сибири, а наоборот. Все вполне сознательно шли «на семинар к Глебу», да простится вчерашним школярам такое фамильярное, между собой, отношение к своим учителям. Так что многие приходили именно «на Глеба Сергеевича», который был руководителем и душой семинара. Кстати, один из наших друзей по эрмитажному кружку — Миша Трофименков, студент кафедры Истории искусства, — тоже был подхвачен этой волной и долгое время с интересом ходил на заседания.

Надо заметить, что в восьмидесятые годы на истфаке существовало правило, что, начиная с третьего курса, студенты должны посещать спецкурсы и спецсеминары. Студенты сами выбирали из списка, вывешенного на дверях кафедры археологии, те предметы, которые хотели бы посещать. Было ли это задумано заранее или же получилось случайно, но спецкурсы и спецсеминары, которые вел один преподаватель, обычно составляли неразрывную пару. Глеб Сергеевич вел спецкурс, основанный на вышедшей в 1985 г. его книге «Эпоха викингов в Северной Европе». Уже сам по себе материал был интересен, а отечественной литературы по этому вопросу в то время практически не было. Вместе с тем, что такое «варяжская проблема», знали все и считали ее давно решенной, несмотря на официальную точку зрения. Глеб Сергеевич же демонстрировал совершенно другой подход: вместо дилеммы «были — не были» ставился вопрос: «Почему везде по-разному?» Так что ходили послушать не только те, кому это было положено, но и те, кому это было совершенно не обязательно по учебному плану: например, мы — первокурсники. К интересному материалу надо добавить и то, как он излагался: увлеченность Глеба Сергеевича доходила до того, что он сам исполнял роль скальда, попросив слушателей, как это было принято на пиру, хором повторять последние строчки каждой строфы. Мы увлеклись настолько, что прибежали испуганные вахтеры.

Эта атмосфера всеобщей увлеченности и отсутствия формальной обязанности царила и на заседаниях семинара. Не соответствовать ей было немыслимо. И хотя подавляющее большинство докладов было посвящено либо отчетам об археологических раскопках, в которых участвовали присутствующие, либо курсовым и дипломным работам — то есть вещам достаточно формальным в рамках обучения на кафедре археологии, — формальными их было назвать никак нельзя. Например, к полевым отчетам, даже в устной форме, предъявлялся весь объем требований Полевого комитета. Ответить на какое-либо замечание, что «я ведь не был начальником экспедиции и работал так, как мне велели», значило расписаться в своей полной несостоятельности. Вообще запомнилась серьезность в отношении всех докладываемых работ. Ни Глебом Сергеевичем, а вслед за ним и участниками семинара они не воспринимались как учебные работы. Ни разу в обсуждении не прозвучала ссылка на молодость автора, недостаток времени или опыта: либо работа объективно хорошая, либо объективно плохая, все остальные обстоятельства оставались «за дверью». Интересен был и основной критерий оценки (скорее подразумеваемый, чем декларируемый): если работа позволила сформулировать новое знание — она удалась, если нет — количество собранных фактов и ссылок на литературу ее не спасут. Поэтому перед докладами здесь нервничали гораздо больше и готовились к ним гораздо серьезнее, чем даже к официальной защите курсовой на заседании кафедры. Серьезность оценки представленных работ имела и другую сторону: было оскорбительным представить небрежно оформленную работу, в которой не соблюдались правила цитирования, небрежно излагались концепции других исследователей, отсутствовали четкие формулировки и схема изложения. Это проявлялось и в правилах ведения заседаний, где Кузя (Кузьмин) становился Сергеем Леонидовичем, а Леша-Китаец (Ковалев) — Алексеем Анатольевичем.

Семинар начинался часов в семь вечера, чтобы на него успевали и вечерники. Но все же основное обсуждение проходило в кафетерии; когда оттуда выгоняли — в курилке, когда выгоняли и оттуда — на улице. Здесь уж были «разрешены все приемы, кроме стрельбы боевыми»... Никто не принимал аргументов вроде «это не входит в тематику работы...» или «это требует отдельного исследования...»: возник вопрос — отвечай, можно не в строгих терминах, но главное, чтобы все поняли. Так и повелось: официальная часть — это официальная часть, там не все спросишь и не все выяснишь, к тому же время ограничено, а вот в кулуарах и начинается настоящее обсуждение. Если его не было, то и работа пустая.

Подводя итог своим впечатлениям, следует подчеркнуть главное: семинар создавал определенный круг общения и кругединомышленников, которые делают свое дело не потому, что «так положено», а потому, что по-другому не могут. Это во многом обусловило и профессиональные, и личные отношения моего поколения, определило его поведение.

И. Л. Тихонов

Отблеск «Варяжского семинара» в годы застоя

Мои студенческие годы пришлись на 1979-1984 гг., т. е. на то время, которое сейчас принято называть «расцветом застоя». До начало горбачевской перестройки оставалась еще несколько лет, и, как обычно говорят, тьма особенно сгущается перед рассветом. Главной кафедрой и специальностью на историческом факультете была история КПСС, ее студенты даже стипендию получали почти вдвое большую, чем остальные. Хорошо это знаю, поскольку целый год учился на этой кафедре, поступив туда по рекомендации родителей, которые сами, закончив кафедру археологии в начале 1950-х гг., хорошо знали, как трудно найти постоянную работу по специальности археологу. А тут прямая дорога после окончания — аспирантура, ученая степень, неплохо тогда оплачиваемое место преподавателя в любом вузе. Но уже к середине учебного года стали появляться сомнения: а что я тут делаю? Окончательно они окрепли к моменту работы над курсовой, когда выяснилось, что прочитать работы Троцкого, Зиновьева и Каменева, критике которых она и была посвящена, я никак и нигде не могу. Все более возрастало внутреннее, тогда еще, по юношеской неопытности и наивности, скорее неосознанное чувство, что это все что-то не то, не имеющее отношения ни к истории, ни к науке вообще.