Страница 90 из 121
Наташа вытащила из-под кофты шелковый, обшитый кружевами кисет: сегодня она делала все, как девушка.
— На! Только люби...
— Наташа! Ух ты!..
Мамаю показалось, что внутри у пего что-то зазвенело. Он схватил Наташу и начал.целовать в губы. Опа задыхалась и отбрасывала его кудри.
— Родная моя...— шептал Мамай.
— Уйди!
— Наташенька!
— Уйди! — Наташа Еырвалась из рук Мишки и поднялась.— Господи, что я наделала! Ты мне всю жизнь перевернул!
Отряхнув юбку, она быстро пошла к деревне.
— Наташа! — закричал Мамай.— Обожди! — Он догнал Наташу, обнял за плечи:— Наташенька, дорогая, я сватов завтра пришлю!
— Не присылай! Откажу!
Мамай остановился и осмотрелся непонимающе, как хмельной. А ночью он снова буянил в деревне.
В эту ночь отец Мишки — Василий Тихоныч — долго не мог уснуть. Прислушиваясь к гомону молодежи у пруда, строго говорил жене:
— Мишка-то... вон что делает! Слыхала? Что сопишь, слышишь, что сказываю?
— Слышу, слышу...
— Ты толком говори, как образумить?
— Толком и говорю: женить пора, что уж...
А утром Мишка сам неожиданно заговорил о женитьбе. Улучив момент, когда отец остался в горнице один, он сел у стола и твердо сказал:
— Ищи сватов, тять!
" Отец обрадовался:
— Дело, сынок, дело! — Он тоже подсел к столу.— Мы уж с матерью толковали. Сватов мы живо найдем. Сосватать — не лошадь променять. А кого сватать?
— Наташу Глухареву.
Василий Тихоныч встал:
— Иди опохмелись лучше! Или девок мало?
— Как хошь. Могу в отдел уйти.
— Мишка! —Василий Тихоныч побледнел.— Хозяйство рушить? Не позволю!
— Ты не ругайся, тять...— спокойно и властно сказал Мишка.— Раз я задумал — сделаю.
Через три дня Мишка добился согласия отца. Василий Тихоныч побоялся, что упрямый Мишка, единственный сын, действительно уйдет из дому. К Наташе отправилась известная сваха Манефа. Вернулась она скоро и, только переступив порог, ехидно пропела:
— Пожалуйте, женишок... отказ.
— Что? — вскочил Мамай.
— А то... От ворот — поворот...— издевалась Мапефа.— Позор на всю деревню! Спасибо, этого со мной не бывало! Толку нет уговорить бабу, а туда же — жениться.
— Нет, ты погоди...— перебил Мамай, двигая бровями.
— Погожу. Годить — не родить. Ну?
— Что же она?
— А то, что не идет, вот и все!
Не слушая, Мамай вырвался в сени. «Так...»— сказал он, сжимая челюсти. Забежал в чулан, отыскал спрятанную в мочало бутылку с самогоном. Не отрываясь, опорожнил из горлышка. Ядовитое зелье быстро ударило в голову. Мамай устало опустился было на ларь, но сразу поднялся, потряс кулаками.
— Так, значит!— И вылетел на улицу.
Где-то за околицей тихонько всхлипывала гармонь. Стадо гусей, заночевавшее на улице, с гоготом поднялось с земли. Гуси путались под ногами Мамая, взлетали, хлопали, крыльями, а он бежал и раскидывал их руками. Выхватив из ограды соседа березовую жердь, Мамай кинулся на окраину деревни. Подлетев к избушке, стоявшей на отшибе, он Начал хлестать жердью по окнам:
— А-а, ведьма! На, на, получай!
В избушке заголосила женщина.
— Обманула?! — гремел Мамай.— На, получай!
— Грабют! Караул!— доносилось из избушки.
— Не кричи, ведьма, не кричи!— Мамай откинул жердь, подошел к разбитому окну, погрозил:— Смотри, а то возьму и столкну твою хибару в овраг, тогда будешь знать! Ты мне что наворожила? Пойдет! За что я тебе муки таскал! Обманула, ведьма старая!
Расправясь со старухой ворожеей, Мамай вернулся в деревню и направился к пруду, где жила Наташа Глухарева. У ее избы он остановился и сказал вслух:
— Так... Что же делать?—И вдруг быстро решил:—Опозорю!
Дома под навесом отыскал лагун с дегтем, вернулся к избе Наташи. Хотел вымазать ворота. Но когда вытащил помазок л начал вертеть его в руке, удерживая стекающий деготь, стало жалко Наташу. И он, шатаясь от хмеля и* горя, пошел домой, чуть сдерживая рыдания...
Василий Тихоныч был обрадован отказом Наташи. Его ничуть не тревожило, что это, по словам Манефы, было позором для его двора. Он надеялся, что Мишка скоро образумится и они возьмут в дом девушку. Но Мишка не образумился. Василий Тихоныч распускал о Наташе нехорошие слухи, стараясь опозорить ее, по и это не помогло. В сердце Мишки все так же, не угасая, горела любовь. Все свободное время Мишка стал просиживать под навесом на чурбане. Он заметно похудел, а глаза его постоянно были налиты горячим зноем.
Однажды Василий Тихоныч присел рядом и ласково заговорил:
— И чего горюешь, ну? Такую ли еще свадьбу справим! Девки, слава богу, не перевелись!
— А такой не найдешь.
— Чего мелешь? Не клином на ней свет сошелся! Вон, скажем, у Архипа...
— Уйди, тять,— попросил Мишка.— Не досаждай.
— Но-но! Супротивный какой!
Когда белогвардейцы заняли деревню и объявили мобилизацию в свою армию, Мишка Мамай еще сильнее загоревал: ему предстояло идти в солдаты. Он относился равнодушно к любой власти. У него была одна забота: как бы добиться любви Наташи. Он не терял надежды и ждал, что вот-вот Наташа попросит прощения и станет его женой. Отъезд из Еловки в далекие края, да еще на войну, где могут и убить,— нет, это не входило в жизненные планы Мишки Мамая. «Уедешь, а тут ее и приберет кто-нибудь,— со страхом думал оп.— На нее охотники найдутся!» И Мамай твердо решил не ходить в солдаты. О своем решении он сказал отцу.
— С ума спятил?!—испугался Василий Тихоныч.— Как не пойдешь, если забреют?
— Велика беда — забреют!
Накануне отправки в волость Мишка выпил чашку густого табачного настоя,— слыхал, что раньше так освобождались от солдатчины. Но здоровое сердце Мишки недолго стучало с перебоями. Надо было сделать такое, чтобы наверняка забраковали на призыве. Тогда Мишка затащил под навес соседского мальчишку и заговорил ласково:
— Петюша, слушай-ка, хочешь получить рубанок?
— Еще как!
— Вот тогда бы ты начал мастерить!
— Тогда что!
Мамай достал тонкий плотничий топор, обтер его о штанину, подал Петюшке и положил правую руку на чурбан:
— Руби палец!
Петюшка изумленно отступил:
— За рубанок?
— Ага! Только, смотри, один! Да сразу, смотри!
В глазах Петюшки засверкали слезы:
— Дядя Миша, мне жалко! Зачем рубить? Я и так рубанок возьму.
— Руби, знай! Да, смотри, молчок!
— Дядя Миша!
— Дурак!— сердито крикнул Мамай.— Руби!
Но Петюшка швырнул топор и бросился из-под навеса. Мамай долго сидел на чурбане, теребя кудри, а вечером, когда нужно было отправляться в волость, скрылся из дому.
...После полуночи Наташа проснулась. Все тело била мелкая дрожь. Она вышла в сенцы и отчетливо услышала, как под полом что-то зашуршало. Выглянула в слуховое окошечко на двор. Вокруг светлые сумерки, безмолвие. С листьев* тополя стекает лунный свет. Подавать голос побоялась. С чувством необъяснимой тоски вернулась в избу и только было решила раздеться, на крыльце послышались шаги. «Не Мишка ли?» — и .понеслась мысль. Настойчиво постучали. Наташа приоткрыла дверь в сенцы, спросила:
— Кто?
— Отворяй, нужнейшее дело.
Отворила. Торопясь, зажгла лампу. В избу вошли староста I Сомлев, за ним Василий Тихоныч и два солдата с серыми, помятыми лицами. Староста огляделся, подернул заячьей губой.
— Ну, сказывай: Мишка у тебя? А?
— Мишка? Мамай? Нет, не бывал!
Перехватив взгляды солдат, Наташа засуетилась, стала надевать кофту.
— Нет-пет, не видала.
— Ты скажи, если что...— скорбно промолвил Василий Тихоныч.— Надо в волость отправляться, а он пропал. Мысленное ли дело! Видно, загулял где, что ли...
Не поверив Наташе, староста и солдаты заглянули па полати, под кровать, в подполье, а затем пошли осматривать с фонарем амбарушку, хлев, сеновал. Наташа ходила за ними, босая, с растрепанными волосами, и не знала, куда спрятать дрожащие руки.
Осмотрели весь двор. Покачав кудлатой головой, староста поднял фонарь, чтобы затушить.