Страница 89 из 121
IV
Гудки буксира, возвратившегося из Богородска, в трюме услышал только Иван Бельский. Он всегда просыпался раньше всех. Подняв голову, он прислушался.. Ночью Бологов расстрелял более двадцати человек, и смертники, измученные страхом, крепко спали. Рядом с Бельским хрипло дышал Степан Долин. По одну сторону от них — дружинники из Токмашки: Андреев, Самарцев, Потапов и Лошманов. Они лежали, плотно прижавшись друг к другу, и один из них тихонько бредил во сне: всхлипывая, вспоминал, какие вокруг родной Токмашки леса, а в них — малина и орехи. По другую сторону — татары. Один из них (Бельский знал: это Шангарей) стонал и без конца чесал тело. А дальше — по всему трюму — глуховатый храп и свист простуженных и ослабевших людей. В затхлую, стоячую пучину трюма спускались из щелей в палубе искусного плетения солнечные сети. Они висели неподвижно.
Иван Бельский начал было искать в темноте ведро с водой, чтобы умыться. Вдруг на палубе послышались возбужденные голоса. Потом заиграла гармонь, и тогда разом всколыхнулся, ожил трюм.
— Бьют?
— Кого бьют?
— Господи, опять!
— Это так они...— сказал Иван Бельский.— Просто играют...
—- Просто! Ты послушай!
— Да, опять бьют,— звучно сказала Наташа.
— А ты молчи,— тихо и строго попросил ее Бельский.— Не тебя бьют. Ну и молчи, не береди душу.
Гармонь замолкла. Быстро открылась крышка люка. Не успели смертники разглядеть, какое небо,— Мишка Мамай с грохотом полетел вниз по лестнице. Крышка люка тут же захлопнулась.
Из темноты послышались голоса:
*■— Кто такой?
— Эй, друг, откуда?
Мишка Мамай не отвечал.
— Кончен!
— Убили, гады!
Смертники бросились к лестнице. Иван Бельский протолкнулся вперед, ощупал Мамая, прижался ухом к груди. Тихо приказал:
— Воды.
Намочив подол рубахи, Бельский обтер Мамаю лицо, и тот очнулся, сам поднялся на колени. Услышав над собой теплое дыхание людей, прерывающимся голосом сказал:
— А утро... какое... хорошее...
— Сам-то откуда? — спросил Бельский.
— Еловский... Да-а, и тихо как!
— Вставай, пошли. Тут есть ваши.
— Кто? — встрепенулся Мамай.
— Степан Долин.
— Долин? А-а, знаю!
— Долин и Глухарева...
— Наташа? — крикнул Мамай.— Здесь?
Через минуту он лежал у ног Наташи и в беспредельной ярости скреб ногтями доски...
V
Мишка Мамай был известен в деревне, как гордый, горячий и бесшабашный парень. Последней весной, когда на Каме шумело половодье, с ним произошло что-то совсем непонятное. Был он работящий, прилежный, а тут совсем начал отбиваться от дома. Каждую ночь напивался, буйствовал, бил у сельчан окна, раскидывал плетни, затевал драки... За это буйство, за горячий характер ему и дали прозвище — Мамай. Но утром, когда Мишка, поборов похмелье, появлялся на улице, многие, забывая обиды, с завистью посматривали на пего из окон. Во всей его крепкой фигуре было столько силы, удали и веселой лихости, что на него нельзя было обижаться, как и на весну, которая в эти дни подчас излишне буйствовала на земле. Ходил Мамай обычно в косоворотке табачного цвета, подпоясанной шелковым поясом с кистями, в шароварах почти цыганского покроя, пышно спадавших па голенища остроносых сапог. Высокий и складный, ходил он звериио — легкой, слегка порывистой походкой, заложив руки за спину и гордо неся свою красивую голову. Встречая знакомого, он останавливался внезапно, смотрел прямо в глаза и, сдерживая усмешку, говорил отрывисто, резко, словно забивал гвозди.
Мужики толковали о нем:
— Ухарь! Огонь парень!
— Этот не пропадет!
Зимой Мишка Мамай как-то вдруг полюбил солдатку-вдо-вушку Наташу Глухареву.
Получив известие о смерти мужа иа фронте и его гимпастер-ку, пробитую пулей, Наташа больше года жила одиноко в своей избушке у пруда, жила точно в забытьи.
На первых выборах представитель из уезда настоял избрать в Совет несколько женщин. В число других избранной оказалась и Наташа Глухарева. К удивлению многих, она точно стряхнула забытье и с увлечением занялась мирскими делами. Подоит корову, истопит печь, приберется в избе — и живо в Совет. Бежит улицей в синем саке, туго обтянувшем талию, а щеки горят, и длинные ресницы подернуты изморозью; по сугробам, черпая валенками снег, пробирается к избам, стучит в зеркальца проталин на стеклах:
— Бабочки, заходите, дело есть! Нас касается! Заходите, я ждать буду!
Такой живой да задористой и приметил ее Мишка Мамай. Стал заглядываться на нее, а разглядев получше, потерял покой.
Мишка хотел видеть Наташу каждый день, как привык видеть солнце, но Наташа избегала встреч, а если, бывало, и встретятся, бросит несколько слов, засмеется, запрокинув черноволосую голову, и быстро скроется. Это оскорбляло Мамая, но, смиряя свою гордость, он делал все, чтобы встречаться с ней каждый день.
Однажды Наташа промолчала, когда Мишка пошел проводить ее, а у своих ворот неожиданно просто сказала:
— Погрей мне руки.
Мамай втянул холодные руки Наташи в рукава своего овчинного полушубка. Чувствуя, что голова у него идет кругом, Мишка говорил о чем-то горячо и бессвязно, а Наташа, откидывая голову, хохотала. Потом попросила:
— Сдунь иней с ресниц.
Но в ту же секунду вырвала руки и, не успел Мишка вымолвить слово, скрылась в воротах.
Встречаться после этого стали чаще, но Мишка Мамай пе мог понять, как относится к нему Наташа: казалось, ее чувства меняются, как погода осенью. Встречала она обычно Мишку приветливо и, попадая в сильные руки его, становилась непривычно ласковой, а иногда, уступая, видно, тайной тоске по мужской силе, любовно перебирала его кудри и чуть внятно шептала:
— А ну, сожми меня! Силен ли? — Но сразу вырывалась: —• Медведь! Ты легонько!
Проходило несколько минут, и Наташа, будто вспомнив что-то, становилась задумчиво-строгой и гнала Мамая:
— Уходи! И больше не являйся!
Мишка отшучивался:
— Так я и послушался, жди!
— А я говорю, чтоб ноги твоей не было!
— Наташа, да ты что? У, дикая!
— Сгинь!
А приходил новый вечер — и они опять встречались Мишка чувствовал, что с каждым днем Наташа, внешне оставаясь неизменной, все больше и больше тянется к нему, все больше начинает нуждаться в нем, и это радовало и окрыляло его... О, как жил в эти дни Мишка! От Наташи точно веяло свежим, бодря-щим ветром, а из-под ресниц ее струился такой теплый, согревающий сердце свет, что Мишка, побыв с нею часок наедине, уходил, не чуя под ногами земли.
Наступила ранняя весна. Случилось как-то так, что Наташа особенно сильно обидела Мамая. Не выдержав, он загоревал, долго не приходил к ней и буянил по деревне. А потом Наташа сама назначила свидание.
Они встретились в воскресенье за деревней, на опушке леса. В лесу было глухо, дремотно; на опушке, широко раскинув листья, влажно дышал орляк, а иод ним теплились фиолетовые цветы сонной травы.
Мишка и Наташа сидели на сухом пригорке. Разговор не ладился: говорили больше о мелочах, о том, что мало интересовало. Опираясь руками о землю и немного откинув голову назад, Наташа сказала:
— Сонная трава зацвела. Как рано! Ты знаешь: она от порчи. Надо будет нарвать...
— Ты что, порченая?
— Ага...— Наташа задумчиво засмеялась, оттолкнулась от земли, нагнула голову. Порченая, да! Муторно что-то, Мишепька, у меня в душе.
— Шпонь!
— Нет, себе в душу не плюнешь!
По опушке косо ударил лунный ливень. Ярко осветилось лицо Наташи, тускло замерцали ее черные волосы, почему-то заплетенные сегодня, после долгого перерыва, в девичьи косы. Пряча лицо от лупного света, Наташа строго спросила:
— А ты что буяпишь?
— Так...— уклончиво ответил Мамай.
— Не надо, Мишенька. Ишь разбушевался! А зачем? Не надо. Я не люблю. Не будешь, а?
— Полюбишь— не буду.
Не ответив, Наташа сунула руку под белую, в горошек, кофточку, спросила тихонько:
— Хочешь, я тебе подарю что-то?
— Покажи!