Страница 69 из 121
— Что ж это получается, господа офицеры? — заговорил дед сумрачно, остановившись в смятении посреди двора.— Зачем же собачку мою порешили? Нехорошо. Она тоже на службе.
— Убери нож! — крикнул ему усач.
— Я не разбойник,— резоиио замстил дед.
— А ну, поговори!
— Я бы ее привязал...
— Брось нож и показывай дом!
— Боитесь,— заключил дед.
— Я тебе, дед, заткну горло, слышишь?
— Да оставьте вы ето,— заступился за деда один из офицеров, приведенных на постой.— Вы что, хозяин, кажется, барана зарезали? — заговорил он с дедом, стараясь установить с ним добрые отношения с первой встречи.
— Да вот, стало быть...— Дедушка замялся от стыда за свое вранье.— Хотел, как людям, угодить. Да-а...
Только теперь усатый офицер, худощавый, с висячим носом, вприщурку, быстро оглядел двор и увидел у сарайчика освежеванную тушку барана. С неожиданной ухмылкой оглядел и деда,
— Врешь, но ловко.
— Нам никто не верит,— потупясь, сказал дед.
— Ну ладно, ладно, хозяин! — Горбоносый усач, вероятно, все же почувствовал неловкость за свой поступок.— За собачонку я заплачу, а раз собрался угождать — угождай. Поглядим. Самосидка, конечно, есть?
— Я не гоню,— соврал дед.
— А почему? Сейчас все гонят.
— Здоровье не позволяет выпивать, вот и не гоню.
— Тогда найди! Какое угощение без самосидки? К вечеру чтобы была. Слышишь, служивый? Я вот приду поглядеть, как ты потчуешь верных сынов России! В самом деле, господа, зайти?
— Окажите честь! — ответили офицеры.
Все пошли в дом, а я побежал взглянуть на Найду, надеясь на чудо. Но напрасно, конечно. С минуту, обливаясь слезами, я гладил холодеющую собачку, заглядывал в ее стекленеющие глаза. Но вдруг вспомнил о матери...
На кухне была только бабушка. Мать укрылась с ребятами в боковушке. Дверь в горницу была распахнута. Там у стола сидели офицеры и смотрели на портрет генерала Скобелева, а дедушка оживленно рассказывал им про старые войны.
— Все брешет,— шепнула мне бабушка, отведя в куть. Но тут же и оправдала деда: — А пусть побрешет, не беда! Этим и сбрехать не грех. Ты вот тоже, если спросят про отца, хитри: без всяких вестей, дескать, пропавший, только и всего! А то ты простота.
Офицерам понравился дом. Отдав деду разные наказы, опи ушли, сказав, что возвратятся вече! ом. Самый главный наказ касался самосидки.
В дальнем углу огорода, среди зарослей бурьяна, дедушка выкопал ямку. В ней мы и похоронили Найду. Дедушка задержался немного и, опираясь на черенок лопаты, погоревал:
• — Да-а, были бы такими все люди. Где там! Ну не реви, нс реви, заведем другую...— Он никак не мог уйти от собачьей могилы.— Те двое, какие встали на постой, вроде ничего, обходительные, а усач все косится, все с подковырками лезет. Задира! Боюсь, налакается вечером самосидки и учинит разбой. Сказать, что не достал? Еще хуже будет. Да-а, падоть идти...
Дедушка вернулся с полуведерным лагуиком самосидки лишь в сумерки. Бабушка уже приготовила стол в горнице, заставила его разными соленьями. Из русской печи, которую пришлось истопить к ночи, сильно пахло тушеной барапииой. Вот-вот должны были появиться колчаковцы.
— Всю улицу обошел,— рассерженно поведал дедушка.— Никто не дает. У всех стоят. Везде уже взахлеб лакают! — Он не утерпел, чтобы не блеснуть перед бабушкой своей воеппой смекалкой.— Сорок шестой Томский полк. На Солоновку пойдет. Ну не знаю, дойдет ли... Солдаты-новобранцы, видать, с горя пьют: воевать неохота. По всему видно. У меня глаз наметал.
— Где же достал-то? — спросила бабушка.
— Пришлось на самый край, к Лобачихе, идти.
— К шинкарке? Сколь же она содрала за этот лагуиок?
— Куль ячменя на солод пообещал.
— О батюшки, да ить ограбила!
— Зато самосидка особая, с ног сшибает! — Дедушка хохотнул, и стало ясно, что и тут он не удержался от какого-то озорства.— С табачком настояна,— сообщил он, понизив голос.— Мне эта Лобачиха не велела пить. Сильное, сказывала, зелье!
— Господи, да ты что, дед, очумел?—испугалась бабушка.— А иу как опи обопьются?
— Пускай! Скореича свалятся. Того и надо.
— Да ить беды бы какой не было!
— Какая тут беда? Ну покорчит немного...
Мать и братишки, загодя поужинав, вновь скрылись в боковушке. Я начинал кашлять от простуды и потому с удовольствием забрался на горячую русскую печь — мне велено было зря пе показываться на чужие глаза.
Офицеры ввалились в дом шумной компанией. Их было пятеро, все молодые, в новеньких шинелях с золотыми погонами. Несмотря на запрет, я их оглядел, пока они, не раздеваясь, продолжая о чем-то спорить, проходили в горницу. Странно, но гости не вызвали у меня никаких неприятных чувств: у всех свежие, оживленные лица, и, будь они в обычной одежде, я никогда не подумал бы, что они белогвардейцы, которые всех грабят и казнят. Только усач с носом, похожим на орлиный клюв, вошедший в дом последним, был человеком, по моим понятиям, явно варначьей породы. Я не успел скрыться от его быстрого и цепкого взгляда. Сдвинув брови, он приблизился к печке и спросил:
— Что зверенышем глядишь?
Я быстренько отполз подальше от края печи.
— Погляди у меня! Я тебе их огнем выжгу!
— Больной он, больной,— заметалась бабушка.
— Больной, а глядит волчонком.
Долго пили и шумели офицеры. Едва я засыпал, меня будили их пьяные выкрики. Дедушка и бабушка настороже сидели у кухонного стола. В горницу заходил один дедушка, да и то когда звали. Я слышал, что ему предлагали самосидки, но он, хотя и не прочь был выпить, твердо держался созданной легенды. И вообще оп, должно быть, побаивался разных неожиданностей, все время держался непривычно сдержанно. Рассказывая по просьбе офицеров о своих походах с генералом Скобелевым, он и тогда не оживлялся, как обычно, и не сыпал солдатскими побасенками да прибаутками. Словом, дед — на удивление — был скучным в ту ночь, совсем непохожим на себя, и офицеры, потеряв к нему интерес, вскоре совсем оставили его в покое. Он сидел в задумчивости, прислушивался к разноголосице в горнице и переглядывался с бабушкой, покачивая головой.
Около полуночи самосидка совсем развязала офицерам языки. В горнице начали завязываться не только споры, но и перебранки. Чаще всего меня будил резкий голос усача варначьей породы. Из всех гуляк он был самым раздражительным и горластым. «Вот окаянный, орет, как ворона! — дивился я спросонья.— Подавиться бы тебе затычкой от лагунка!» Но однажды я проснулся в большом испуге: в горнице уже орали во все глотки, слышался треск дерева и звон разбиваемой посуды.
Вскоре два офицера, ругаясь и покачиваясь, направились из дома. Дедушка, опережая их, бросился открывать все двери. После этого в горнице громко, раздраженно выкрикивал только усатый, а его старались успокоить наши постояльцы. Я опять незаметно уснул, а проснулся оттого, что неприятный голос усача раздался у самой печи.
— Господа, я сию минуту, я подышу воздухом! Что-то сдавило грудь! Невыносимо!
Ему осторожно намекнули:
— А не пора ли нам спать?
— Вы что, господа, гоните?
— Ради бога!
— Хорошо, я вернусь!
На усатого натянули шинель, и он вышел из дома, широко распахивая и оставляя открытыми все двери. Дедушка не пытался опередить его, а шел за ним следом...
— Совершенно пьян,— сказал один из наших постояльцев.
— Досадно будет, если вернется,— откровенно заметил другой.— На всякий случай я ему подал шинель. Может, раздумает.
— Но придется все же обождать!
Еще раз я проснулся, вновь услышав голоса постояльцев у печи.
— Вы везде, хозяин, поглядели?
— Весь двор обошел,— ответил дедушка.— Нигде его нету.
— А за воротами?
— И там глядел.
Постояльцы отвернулись от дедушки.
— Вероятно, ушел все же...
— Идем спать. Я едва держусь на йогах.
А утром пришли те два офицера, что, рассорившись с усатым, первыми покинули наш дом. Закрыв двери горницы, они недолго и негромко поговорили с постояльцами, которые только что поднялись с постелей. Потом офицеры позвали к себе дедушку, и он досадливо поморщился — решил, что опять будут посылать за самосидкой для опохмелки.