Зарницы красного лета

— Не того поймал, да?

4 — Да ладно уж! — Она махнула сухонькой ручкой.— Оставить его хотела. Черные, да с золотом, красивые петухи бывают. Как онералы в эполетах.

— Бабушка, да я другого поймаю!

— Ладно, ладно! Раз поддался — в чугун его. Только кто же его зарежет? Я сроду не резала. Боюсь. Деда надо, а он куда-то уплелся и глаз не кажет. Вот уж кто и вправду как угорелый носится по всей деревне. И старость его не берет...

Но тут скрипнула калитка.

— О, кажись, чалдоны понаехали? — крикливо, обрадованно заговорил дедушка, быстро входя во двор.— Они, они! Ну, чал-доньё, живы?

За лето его странная разномастность стала еще более контрастной: черные волосы густо посеребрило сединой, а борода, выгорев на солнце, стала светло-рыжей. Во всем остальном он остался прежним — подвижным, шумным, любящим острое словцо и всякие озорные прибаутки.

— Дай его сюда, это по моей части! — Он взял у меня петуха за ноги.— А что одного поймал? Лови еще!

— Ужо, дед, ужо,— сказала бабушка. — Он и так взмок.

— Ну, рубить? Это я люблю! Только давай!

— Тебе чего, ты не боишься крови.

— А чего ее бояться! Не своя. Сейчас люди друг дружке головы рубят — и хоть бы што! Кто срубит поболе — даже хвастается: вот я какой молодец!

Он сходил в угол двора, где была поленница, тюкнул там разок топором и вернулся, зачем-то разглядывая голову петуха с затянутыми пленкой глазами. С удивлением сообщил:

— Живуч! Без головы хотел убежать!

— Куда ему, он и с головой-то не убёг,— заметила бабушка, все еще, должно быть, жалея, что у нее не будет черного, ярко раззолоченного вожака куриного семейства.

Из дома вышла мать. Дед встретил ее более сдержанно, чем меня,— в какой-то мере он считал ее виновницей того, что ему грозило одиночество в глубокой старости. Оделив ее одним лишь взглядом, спросил:

— В гости? Или от войны сбежали?

— Войны там близко нету,— обиженно ответила мать.

— Ну а у нас тут — за поскотиной.

Его слова огорошили мать. Она упавшим голосом переспросила:

— Где? За поскотиной?

— Да кругом,— с невольной жесткостью уточнил дед.—Того и гляди, ворвется в ворота. Я жаждый божий день хожу к ревкому на разведку. Там с утра (до вечера гудят. Мужиков загоняли в подводах. То туда, то сюда возят никарей. А домой со всех сторон коробами везут новости. Голову разламывает от новостей! Иу, на самом деле, скажи-ка, что это за война? Ни фронту, ни позиций. Не поймешь, кто наступает, кто отступает, кто с победой, у кого штаны в дерьме. Сколь годов воевал — не видал такой войны!

Но мать не интересовали рассуждения деда о непривычных для него особенностях партизанской войны. Для нее важнее было узнать лишь то, что в Почкалку война может нагрянуть гораздо скорее, чем в Гуселетово. Этого она по своей наивности пикак не ожидала. Сам того не сознавая, дед так омрачил ей возвращен ние в родной дом, что она сразу же примолкла и приупыла. За ужином, когда дед приступил к расспросам о нашей жизни на чужой стороне, она отвечала неохотно, с явной досадой, что было верным признаком нарастающего в ней раздражения.

А утром дед, не говоря никому ни слова, запряг коня в рыдван и сказал мне:

— Поедем-ка, Мишенька, в гости.

— А к кому?

— Да ко всей родне.

— А зачем?

— Тебя показать охота.

Я думал, что дедушка, как всегда, шутит, но он повез меня сначала к крестному и крестной, которые жили на нашей улице, а потом в центр села, к тетке Анне. То у одних, то у других ворот, иногда даже поднимаясь в телеге на ноги, он кричал:

— Встречайте, внука привез!

Мне было стыдно, что дедушка показывает меня на селе, как медвежонка. Тем более что все родные и знакомые, скорее всего вынужденно, чтобы потрафить его причуде, отмечали во мне разные зримые и незримые достоинства.

— Вот доживу, оженю его, и тогда мы заживем! — говорил дедушка на прощание почти всем, у кого мы побывали в тот день.

У него было несколько внуков — ото всех дочерей. Но меня, как выросшего в его доме, он выделял среди всех, совершенно не желая скрывать своей привязанности. Только со мной — я это точно знал — он действительно связывал свои планы на будущее.

Когда мы вернулись домой, мать была в полном расстройстве. Затея деда ее совсем доконала. Не подозревая этого, дед начал было хвастаться тем, какое впечатление произвело на все село появление его любимейшего внука, но мать его оборвала:

— И хватило у тебя ума ездить с ним по всему селу? Теперь все село знает, что мы здесь! Как придут белые, так кто-нибудь и донесет! Попали мы из огня да в полымя!..

Она уже раскаивалась, что уехала из Гуселетова.

IV

Однажды дедушка вернулся из своей разведки гораздо раньше обычного, чем-то встревоженный и взъерошенный, как воробей перед непогодой. Это удивило всю семью. Дедушка молчком сходил в кладовку и явился оттуда с запыленным портретом генерала Скобелева. Обтерев его тряпицей, начал пристраивать на прежнем месте в горнице.

— Ты что молчишь, дед? — встревожилась и бабушка,.

— Не мешай. Чего тут говорить?

— Неужто белые пришли?

— Припожаловали, черти б их взяли!

Только когда генерал Скобелев после длительного изгнания вновь победно осматривал горницу, дедушка с облегчением присел у стола и рассказал:

— Своими глазами видел. Не успел дойти до сборни, гляжу — там их полно, а со степи еще идут подводы. Со станции, с Поспелихи.

Едва услышав о белых, мать онемела и побледнела. Она беспомощно стояла среди горницы, боясь сделать шаг или сказать слово. Каждую секунду я ждал ее крика. Но она и крикнуть ие смогла, а лишь тихонько заплакала:

— Побьют же нас...

— Защитит! — уверенно ответил дед, кивая на портрет генерала.

— Где уж тут...

— А вот слез чтоб не было! — построжел дед.— Я всем соседям накажу — нехай сказывают, что зять на войне сгиб без всякой вести. Там многие сгибли. Поверят. А вот слезам они нс поверят.

— Да ты сядь, сядь,— захлопотала бабушка около моей матери.— Народ у нас тут хороший, никто зря не брякнет.

— Может, они еще и не дойдут до нашей улицы,— сказал дед.— Чего им сюда, под бор, забираться? Им в селе хватит места.

— Там кто-нибудь и докажет. Все видели.

— А я вот сейчас схожу в село да и пущу слух, что вы обратно подались в свои Собачьи Ямки,— ответил дед,— А заодно и разведаю, много ли их пришло. Если немного — на наши улицы не будут ставить на постой.

Но и мать, и бабушка решительно запротестовали против того, чтобы дед уходил из дома. Он пошумел, поносился по горнице, но вынужден был смириться и, возвратясь на свое место, вдруг заявил:

— Придется барана зарезать.

— Петухи еще есть,— напомнила бабушка.

— На всякий случай. Они прожорливы.

— Сам же сказал, что к нам, может, и не придут!

— А если все ж таки заявятся? Им сразу жратву подавай! Ублажай! И ничего не поделаешь — будешь ублажать. Да что тут зря толковать! Где нож?

Едва дед успел освежевать баранью тушку, как Найда, вертевшаяся около него в ожидании свежатины, с заливистым лаем бросилась к дворовым воротам. Невзрачная рыжая собачонка, она была невероятно заботливой, сторожкой, ласковой с хозяевами и очень злой с чужими людьми, особенно на хозяйском дворе.

— Пришли,— догадался дедушка.— Чуяло мое сердце.

Надо было идти к воротам или по крайней мере отозвать

Найду, но дедушка, будто оглохну в, лишь торопливее заработал

ножом: бессознательно оттягивал встречу с беляками. Спохватился он, но поздно.

В калитку вошел усатый белогвардейский офицер и, пинком сапога отбросив Найду, дал дорогу двум другим,— вероятно, это был квартирьер, разводивший офицеров на постой. Но Найда, озлобившись до хрипоты, не слыша дедушкина зова, вновь бросилась на усача. Тогда он выхватил наган и выстрелил.

Собачонка завертелась на земле с пронзительным плачущим лаем, потом вскочила на ноги и, жалобно скуля, из последних сил бросилась к иредамбарыо, под которым жила. Но заползти туда уже не смогла.