Зарницы красного лета

— Неузнаваемы! — с изумлением прошептал Повалихин, кивнул офицерам, и отряд шумно двинулся из поселка...

До следующего селения было далеко — три перехода. Толь-* ко на второй день после полудня конная разведка во главе с Васькой Ольхиным подошла к Медвежьей сопке. Как и в про-шлые дни, тайга дышала тяжко, душно. Небо было непрочное, серо-мглистое. Полчища пихтача, ельника и сосняка, оцепив Медвежью сопку, дружно наступали на ее вершину; одинокие бойкие сосенки уже достигли вершины и отдыхали там, устроившись в расщелинах или устало прислонившись к голым камням. У подножия сопки, на широкой елани, выстроилась деревня, около нее, среди мелколесья, сверкала извилистая речка.

С Медвежьей сопки Васька Ольхин окинул деревню веселолукавым взглядом. Подбоченился, заломил на голове картуз, поправил на груди красный бант. Взглянув на товарищей, с какой-*

то дикой лихостью пришпорил гнедого верткого жеребчика, и тот полетел в падь стремглав, высекая подковами искры из камней*

Не слезая с коня, Васька Ольхин откинул ворота поскотины, устроенные на маленьком колесе, и ворвался в деревню с песней:

Д’провались земля и небо,

Мы на кочке проживе-ом!

Д’бога нет, царя не надо,

Власть Советов признае-ом!

Деревня, издали казавшаяся дремотно-тихой, сразу ожила. В домах настежь распахивались окна; из-за горшков с цветущей геранью выглядывали бородатые мужики, полнолицые женщины и девушки; они радостно улыбались, видя, что у всех верховых на фуражках — красные ленты. А Васька Ольхин быстро поворачивался в седле, как на суку ястребок, и приветливо махал всем рукой.

— Встречай! Готовь столы!

Разведчики скакали к сборне. Увидев верховых, из сборни выскочил высокий рябой старик с кудлатой бородой, дюжий в плечах, в длинной ситцевой рубахе, перетянутой на бедрах домотканым поясом. Прикрывшись ладонью от солнца, он взглянул на всадников, потом крикнул что-то в окно сборни и рванулся через улицу. За ним от сборни бросились еще трое мужиков; они понеслись переулком, по зарослям бурьяна, к речке.

Осадив коня у сборни, Ольхин закричал:

— Эй, мужики! Куда вы? Стой! Эй, дурьи головы! Своп! Партизаны!

Проскочив гулкий дощатый мостик на речке, мужики ворвались в густое мелколесье. Там, где бежали они, встряхивались кусты, пересыпая блеклой листвой. Ольхин недоуменно осмотрел себя и товарищей.

— Что же они побежали? Не верят?

— Дьявол их поймет,— лениво ответил Мохов.— А ну, дай табачку, дружба.

Из-за угла сборни выбежал коренастый человек, по виду . солдат-фронтовик, с пушистыми усами и гладко выбритым подбородком.

— Убежали, гады! Убежали! — закричал он, показывая на речку.— Бить бы надо! Чего не били?

— А они кто? — спросил Ольхин.

— Староста, понятно! Жила! Чтоб ему, жиле, на сук напороться! Да два пчеляка с ним, да один — так, обыкновенный кровосос, прижимала! Ага-а, почуяли, гады! — Усатый потряс в сторону речки большим кулаком, потом взглянул на разведчиков и расправил пушистые усы.— Ну, ребята, здорово! — сказал он с достоинством, как говорит хозяин, принимая гостей.— Я — Глухих. Тайный большевик здешний. Заждались мы вас, заждались! Из Пихтовки?

— Нет, в Пихтовку идем.

— В Пихтовку? Да откуда?

— Издалека. От самой Бобровки.

— Вот те на! — удивился Глухих.— Ждали с гор, ан под-» плыло низом. На соединение? Ну, наша берет!

— Большевик, говоришь? — Ольхин слез с коня.— Пойдем в сборню.

Двое разведчиков ускакали обратно, а Васька Ольхин вкоре вышел на крыльцо сборни и объявил толпившемуся люду, что сегодня в деревню вступит партизанский отряд.

Толпа рассыпалась по домам. Деревня стала торопливо готовиться к встрече «партизан». Мужики кололи дрова. Женщины копали на огородах сочный картофель, опустошали огуречные гряды. Ребятишки ловили на варево молодых петушков. Из всех труб повалил дым.

VI

Мужики встретили отряд у околицы. Какой-то бедно одетый старичок, с выбившимся из-под рубахи крестом, следуя старинному обычаю, поднес на полотенце Повалихину хлеб-соль, хотел, видно, сказать что-то важное, особенное, от всего сердца, но только прижал руки к груди и горячо прошептал:

— Господи, дождались-таки! Милости просим, сыночки! Милости просим! Будьте как дома!

Народ, шумя, кинулся к солдатам.

В каждом доме столы были заставлены разной крестьянской снедью. Оголодавшие солдаты накинулись на еду с жадностью, Смеясь и балагуря, хозяйки все подносили и подносили еду: куриную похлебку, окрошку, разные каши, квашеную и чистую сметану, холодное молоко в кринках, малину, сотовый мед...

А пока солдаты обедали да отдыхали, истопились бани. Весь отряд пошел мыться. Бани, расположенные цепочкой за огородами, по берегу речки, наполнились плеском, шипением, раз-* ноголосицей. Солдаты до одурения хлестали друг друга вениками, бегали охлаждаться в речку, опять парились и, захлебывав ясь, пили заботливо припасенный в предбанниках ядреный домашний квас.

По берегу речки ходил бедно одетый сгорбленный старичок с крестом на груди, останавливался у каждой бани, участливо осведомлялся:

— Довольны ли, сынки, а?

Солдаты кричали:

— Ох, папаша, хорошо!

— Души разомлели!

— Воды-то горячей хватает? — не унимался старик.— Ась? А веники есть? Пар есть?

Всего довольно, папаша!

*— А то вон, сынки, в мою баню. Банешка с виду никудьшь* ная, а уж пару в ней, пару! Шли бы в мою баню, а?

Вечер выдался прохладный, ветреный. Мошка сбилась в низины, где было тише. Совы кружили над падями, выслеживая мелкое зверье. На темном небосводе валялся край чаши месяца,— казалось, кто-то уронил ее, разбил, рассыпав вокруг золотые осколки.

В деревне было шумно. В нескольких местах собрались большие толпы деревенской молодежи и солдат. Гремели голосистые гармони, взлетали песни, земля гудела под каблуками казенных сапог.

Васька Ольхин поил коня в речке. Послушав радостное биение вечерней жизни деревни, он засмеялся тихонько, приглушенно, словно от легкой и приятной щекотки.

Возвращаясь в деревню, Васька Ольхин увидел парня и девушку. Они сидели под березой, опустившей над речкой длинные ветки. Ольхин прошел мимо, но его окликнули:

— Обожди-ка, дружба...

Ольхин узнал голос Мохова, остановился, вытащил кисет.

— Табачку, что ли?

— Дай на цигарку, если есть,— ответил Мохов, подходя.— Только я не из-за табачку тебя...— Свертывая цигарку, он зашептал: — Вот, дружба, канитель какая получается! Сидит со мной вон молодая вдовушка. Фанькой зовут. Эх, бабочка, скажу я тебе! До чего хороша! Да и бойка же! Она, не поверишь, так и льнет ко мне. Что, говорит, товарищ партизан, не целуешь, а? Видал? А я сижу, как дурак, глазами на нее хлопаю...

— Это отчего же? — поинтересовался Ольхин.

— Понимаешь, не могу! Совесть не позволяет. За кого она меня считает, ты это соображаешь? Вот то-то! Эх, а бабочка хороша!

— Иди-иди. Ждет ведь.

— Нет, пропащее мое дело!

Сердито дымя цигаркой, Мохов безнадежно махнул рукой и поплелся к Фаньке.

— Да, дела...— неопределенно заключил Ольхин.

Капитан Повалихин встретил и провел эту ночь внутренне

затихшим и умиротворенным, с таким сознанием, будто счастливо переборол опасную болезнь и теперь точно знает, что способен держаться на ногах.

Утро выдалось хмурое, но Повалихин уже не чувствовал над собой тяжелой власти угрюмой и дикой тайги...

Дородная хозяйка поставила на стол в горнице сковороду с яичницей, а в больших деревянных чашках — пышные шаньги с творогом и сотовый мед.

В кухню кто-то пришел, громко спросил:

— Товарищ командир чай пьет? Ага, мне надо его...

381

•ч.

В горницу ввалился коренастый человек с пушистыми усами. Он поставил у двери винтовку.

— Чай с сахаром, товарищ командир!

— Благодарю, спасибо...

— Как спалось? Клопы не донимали?