Зарницы красного лета

Стояло жаркое лето. Хмурые волны тайги лениво и бозмолвно плескались вокруг лысых сопок. Престарелые ели и пихты, обряженные у комлей мохом, устало свешивали тяжелые ветви. Земля была опутана травами; они источали прогорклое, душное тепло. В болотах цвела вода, и жирная зелень ее кишела гадами, а хилые березы, с детства отравленные гнилью, стояли на кочках понуро, свесив ветви, задыхаясь от мерзких болотных испарений. В распадках, где толпилось чернолесье, грустно звенели на камнях речки. Песчаные отмели речек были избиты следами больших и малых зверей, усеяны костями и перьями — к воде тянулось все живое и здесь или спасало жизнь, или теряло ее. Пахло гарью: где-то горела тайга. Небо затягивала седая мгла; оранжевое солнце билось в ней и, казалось, часто теряло свой путь и плутало над землей бесцельно.

Места, по которым шел отряд, были заселены редко. Всюду народ относился к отряду враждебно. Только появится разведка у заимки или деревеньки — народ бежит в тайгу. Солдаты питались плохо. В покинутых селениях обшаривали все амбары, кладовые, сараи и очень немного находили муки или хлеба. Приходилось кормиться одной зеленью. Нигде не удавалось достать лошадей^шли пешком. За неделю молодые солдаты, недавно мобилизованные и непривычные к тяготам походной жизни, потеряли воинскую выправку и бравый вид — оголодали, оборвались, обросли, исцарапали искусанные мошкой лица... А до Пихтовки оставалась еще половина пути. Да какого пути! По слухам, дальше он был еще труднее. Повалихин скоро убедился, что его непривычный к тайге отряд не выдержит испытаний и, пока доберется до Пихтовки, выбьется из сил...

Надо было как-то облегчить поход. Но как? Сам Повалихин, сколько ни ломал голову, не мог придумать ничего дельного. Созвал офицеров. Они повздыхали-повздыхали — и тоже не дали хорошего совета. С той поры Повалихину стало еще тягостнее. Стараясь поддержать боевой дух солдат, увлечь их за собой, Повалихин стал держаться проще, пытался показать, что он наравне со всеми делит трудности похода: шел обычно впереди отряда, если приходилось, брал топор и расчищал дорогу, иногда ел из одного котелка с солдатами, курил из одного кисета. Но что этим добился? Солдаты стали доверчивее, откровеннее и только чаще жаловались... Измученный гнусом, бессонницей и нахлынувшими нехорошими предчувствиями, Повалихин ча-» сто и беспокойно твердил: «Надо что-то делать! Надо! Надо!»

Вчера какая-то круто берущая хворь свалила с ног сразу девять солдат, а ночью двое из них умерли. И Повалихин видел? это несчастье еще больше удручило отряд.

И1

Повалихин долго сидел в задумчивости у реки. Бивак шумел: солдаты собирались обедать. Иногда долетал ядовито-гневный голос Мохова. «Зараза! — подумал Повалихин, вспомнив, как Мохов пророчил у могилы.— Мутит солдат. Вздернуть бы его! А вот Ольхин — молодец».

Солдат Васька Ольхин всегда держался бодро и беспечно. Он был привычен к тайге. Этот молодой и худенький парень, юркий и ловкий, как соболь, лихо посадив на затылок картуз, неустанно носился по отряду, и всюду раздавался его беззаботный голос. Солдаты любили его. Капитан Повалихин давно приметил Ваську Ольхина. Капитана ободряло, когда Васька Ольхин, получив приказ идти в разведку, улыбался задорно, вздергивая конопатый нос, и, пришпорив гнедого жеребчика, пригнувшись, бесшабашно летел в тайгу, ловко раскидывал ветви елей и пихт.

Вспомнив об Ольхине и позавидовав его крепкой жизненной хватке, Повалихин вдруг поднялся с колодины.

«Черт возьми, а с ним, пожалуй, надо поговорить.— Еще раз взглянул на болото.— Сколько крыс здесь!.. Да, надо поговорить!»

IV

К вечеру отряд остановился в маленьком безлюдном поселке. Капитан Повалихин съел вареную курицу и пучок зеленого лука, а после обеда неожиданно, как многое делал в последние дни, задумал мыть ноги. Ординарец принес таз с теплой водой. Тут капитан вспомнил, что хотел поговорить с Васькой Ольхиным. Приказал:

— Позвать! Сейчас же!

Когда пришел Ольхин, капитан Повалихин сидел на лавке, в нижней рубахе, с расстегнутым воротом, в засученных до колен брюках, и бритвой срезал с пальцев ног распаренные мозоли. Встретил он Ольхина ласково.

— Ужинал?

— Так точно.

— Садись, закуривай...— Протянул портсигар.

Из зубчатой гряды тайги, стоявшей за поселком, надвигалась сумеречь. От разложенных у реки костров летели в меркнущее небо хлопья рудого дыма. Спасаясь от мошки, кони лезли

к кострам, фыркали, били хвостами. Заглянув в окно, Повали-? хин сдержанно, боясь выдать свою тревогу, сказал:

— По секретному делу вызвал, Ольхин.

— Слушаюсь!

— Ерунда получается. Что делать?

— Не пойму, о чем речь, господин капитан?

— Должен понять! — с досадой воскликнул Повалихин.— Видишь — идти трудно, солдаты молодые, непривычные к тайге. Ты вот, как примерный солдат, посоветуй, что делать?

С удовольствием дымя английской сигаретой, Васька Ольхин задумчиво осматривал избу.

— Мудреное дело.

— Знаю. А ты придумай.

— Ой, мудреное, господин капитан! — Васька Ольхин по-» качал головой.— Тут не иначе как надо пойти на хитрость. Хитрость — верное средство в таких делах.

— Но какая, какая?

— Надо подумать, господин капитан. Только без хитрости не обойтись. Наперед упреждаю.

Поплевав на ладонь, Ольхин осторожно затушил окурок сигареты, спрятал его в карман. Отбиваясь от мошки, вьющейся у левого уха, спокойно продолжал свою мысль:

— К примеру, мошка. Окна закрыты. Двери закрыты. А она лезет в избу! Как? Хитростью. Не иначе.

— Философствуешь, Ольхин. Говори дело!

— Могу сказать...

— Ну? — заторопил Повалихин.

Ольхин бросил на капитана острый, изучающий взгляд.

— Ругать не будете?

— Да нет, нет! Говори!

— А что, если нам... партизанами назваться?

Повалихин соскочил с лавки и нервно зашагал по избе, шлепая босыми ногами. Живые карие глаза, обычно приятно освещавшие лицо капитана, теперь поглядывали настороженно.

Ольхин заговорил увереннее:

— Да, партизанами! Для видимости, понятно. И к Пихтовке подберемся, как партизаны, захватим ее врасплох. Легко Пойдем! Народ — он, господин капитан, нараспашку открывает душу перед партизанами. Известно — темнота! А что в форме мы да с винтовками — это пустяки. Скажем, что обоз белых ограбили, тем и разбогатели. Велик разговор! Да если требуется, мы живо оденем отряд как следует. Ну а вам, господин капитан, на тот случай, понятно, придется погончики снять. Без этого не обойтись. Известно — хитрость...

Уголки губ капитана вдруг тронула улыбка. Он сказал, веселея:

— А ведь это недурно, а?

— Рад стараться, господин капитан!

№

— Нет, это остроумно, черт возьми! — воскликнул Повали-хян и даже тронул пухлой рукой Ольхина за плечо,— Молодец! Младший чин получишь!

Отпустив Ольхина, Повалихин грузно опустился на стул и долго смотрел прямо, не мигая: глаза опять зажглись, осветили холодное лицо. Потом он хлопнул по столу мягкой подушечкой ладони:

— Прекрасная идея, черт возьми! Это произведет фурор! Генерал Миропольцев ахнет!

V

Утром Повалихин удивился, взглянув на свой отряд. Солдаты были одеты пестро: в ситцевых и холстяных рубахах, в гимнастерках без поясов, легких армячишках; одни — в военных фуражках или каких-то стареньких, выцветших и измятых картузах, другие с непокрытыми головами. Почти у всех солдат на фуражках или на груди трепетали красные и бордовые ленты. Винтовки солдаты держали вольно — на правом и на левом плече, вверх и вниз дулами. В передней шеренге несколько солдат стояли с отобранными по пути берданками и дробовиками, а один даже с пикой. Все, что нашлось в покинутом поселке и обозе, было собрано и умело распределено, чтобы нарушить военный облик отряда.

— Ловко!

Раздалась команда, и Повалихину показалось, что солдаты за ночь даже правила строевой службы забыли — движения их были неуклюжи, рассеянны. Может быть, это казалось потому, что трудно было следить за движением отряда, потерявшего единую слитную форму, четкость своих внешних очертаний. И лица солдат, обычно открытые, добродушно-простецкие и немножко грустные, теперь отражали какие-то непонятные, разнородные чувства.