Страница 178 из 208
Последние годы граф проводил почти постоянно в Ницце; отчасти вследствие расстроенного, своего здоровья, отчасти потому, что после того, как он занимал такое положение, ему как-то неловко было разыгрывать перед публикою роль падшего величия. Он наезжал, впрочем, изредка в Петербург и между прочим принимал участие в обсуждении весьма важного вопроса о военной повинности на Кавказе. Граф мог бы успехом занять где-либо пост посла, но у нас редко назначают послов не из профессиональных дипломатов. Скончался он в Ницце. Хотя граф давно страдал хроническим бронхитом и отличался вообще слабым здоровьем, но лета (ему было только 64 года) и энергическая нервная натура давали надежду на более долгую жизнь.
Мы перечислили более важные моменты в жизни Лорис-Мели-кова. Остается сделать заключение о роли его в звании последнего «случайного человека» в России. Граф Аорис-Меликов один из самых замечательных русских государственных людей. Служба его принадлежит не тому или другому ведомству, а России. В нашей истории он займет крупное место и, без сомнения, весьма почетное. Граф, действительно, желал общего блага, и общественное мнение справедливо видело в нем не честолюбца и интригана, а человека добра. Это был редкий пример государственного деятеля и фаворита, который пользовался своею властью и своим положением с необыкновенною умеренностью, скромностью и бескорыстием. Беда, однако, в том, что граф не был достаточно подготовлен к выпавшей на него задаче, а благодаря 1-му марта диктатура его продолжалась слишком короткое время.
Выросший и состарившийся вдали от петербургских придворных и канцелярских сфер, граф Аорис-Меликов верил в силу общественного мнения, верил в зрелость русского общества. На этом он построил свою правительственную систему и полагал призывом русского образованного общества к содействию правительству уничтожить крамолу. Та необыкновенная популярность, которою пользовался граф несколько месяцев, то увлечение, которое охватило русское общество и которое получило название, ставшее ныне ироническим, «новых веяний», укрепляли графа Аорис-Меликова в избранной им политике.
Обстоятельства показали, что граф Аорис-Меликов ошибался, что в таком обширном и сложном организме, какова Россия, крепкая власть и могучее воздействие правительства важнее сантиментального и бесформенного сочувствия общества. Но кто может обвинить графа в этом заблуждении, исходившем из намерений великодушных и показавших его патриотизм и доверение к тому прогрессу русского самосознания, которым так гордились мы двадцать лет подряд?
Служа на Кавказе, граф не знал Петербурга и его партий, он совершенно ложно оценивал силу и значение здешних государственных людей, считал опасными соперниками людей незначительных и рассчитывал на помощь от людей далеко не бывших в состоянии сделать что-либо серьезное и полезное. «Один в поле не воин» — совершенно к нему применимое выражение. Обладая восточным лукавством, он не обладал принципами Макиавелли1, а потому власть безграничная была ему не по силам, он создал себе много врагов, но ни одного не сумел нейтрализовать.
Постоянное пребывание в провинции и в армии дало ему также неверное понятие о потребностях государства. Жалобы квазилибераль-ной печати, имевшей более целью систематическую оппозицию правительству, он почитал за действительные выражения народных нужд. Он считал наше общество более созревшим, чем это было, и более устойчивым в своих воззрениях. Он верил, что общество действительно жаждало прогресса и что нигилизм есть только пена, которая вскипала на поверхности волнующеюся общества; успокоится волнение, пропадет и пена. Он не знал, что наше молодое общество еще само не уяснило себе своих потребностей, что Россия слишком велика, чтобы партии сформировались, и что у нас скачки от радикализма к реакции делаются весьма просто и незамысловато. Лорис-Меликов, наконец, не знал, что при установившейся вековой приказной практике у нас не легко ни найти новых людей для нового дела, ни дать за редкими исключениями свежим людям возможность проявить себя. Незнакомый с механизмом высшего государственного управления, граф Лорис-Меликов невольно подчинился чиновничьему кружку, и лучшие замыслы его застряли в административной тине. Теперь, конечно, раскрывать все пружины этой интересной эпохи не время и невозможно. Она, однако, очень поучительна и доказывает вновь, что одними «благими намерениями» управлять людьми невозможно, а уступчивость в тревожные времена равносильна слабости.
По убеждениям своим он был весьма умеренный либерал и вовсе не мечтал о радикальном перевороте. Он был за распространение народного образования, за расширение самоуправления и за привлечение выборных от общества, в качестве совещательных членов, к обсркдению законодательных вопросов; доктринерства он был совершенно чужд.
В частной жизни граф Лорис-Меликов пользовался глубочайшим уважением и любовью всех его знавших. Это был человек редкого бескорыстия, чрезвычайно умный, веселый и приятный собеседник, всем доступный, со всеми обходительный, он охотно выслушивал возражения, отличался терпимостью к чужим мнениям, не считал себя непогрешимым и в минуты, когда самые высокопоставленные лица буквально пресмыкались перед ним, сохранявший всегда простоту и представлявший собою воплощение кавказского армейского офицера, беспечного и невоздержанного на язык. Кто близко знал графа Ло-рис-Меликова, тот всегда будет чтить его память. Такие люди украшают свой народ, свое отечество.
Скалъковский К.А.2 Наши государственные и общественные деятели. СПб., 1890. С. 205-214.
1 Макиавелли Никколо (1469—1527) — итальянский политический мыслитель, писатель. В произведении «Государь» считал, что ради упрочения государственной власти допустимы любые средства. «Макиавеллизм» — политика, пренебрегающая моральными нормами.
2 Скалъковский Константин Аполлонович (1843 —1906) — брат Алексея (см. док. №21). Горный инженер и писатель, сотрудничал в «Новом времени», автор сочинений: «Современная Россия», «Внешняя политика России и положение иностранных государств» и др.
№ 82
«Я ВИДЕЛ ПЕРЕД СОБОЙ НЕ ЦАРЕДВОРЦА,
А ОБЫКНОВЕННОГО ЧЕЛОВЕКА»
Принял он меня очень приветливо687, как старого знакомого, и с этого же свидания между нами установились сразу самые искренние и дружеские отношения, чему, вероятно, не мало способствовало некоторое сходство в нашем подневольном скитании вдали от родины, хотя я и чувствую очевидное преувеличение, приравнивая мою скромную деятельность и незаметное существование к такому видному кораблю, каким был гр. Лорис. Помню, что он меня встретил словами: «Я слышал, что вы очень скучаете, я тоже; давайте составим, как говорит Шекспир, одно горе: вдвоем нам и скучать будет веселее»; и затем с уст его полилась такая искренняя, скорбная речь о своей бесцельной, праздной жизни в настоящем, такая откровенная исповедь своих промахов и ошибок в прошлом, что расстояние, отделявшее нас, тотчас же рушилось, и я увидел перед собой не царедворца, не важную персону, а обыкновенного человека, без всякой драпировки и фраз, в его неподдельной натуре, близко родственной мне по духу, и почувствовал к нему неодолимое влечение. Теперь, когда графа уже нет в живых, и я не раз задавал себе вопрос, как могла завязаться такая дрркеская короткость, полная молодого увлечения, между двумя пожилыми людьми с столь противоположными темпераментами, между графом с его женой, живой и экспансивной натурой, и мною, сыном ледяной Сибири, замкнутым и несообщительным, между веселым и остроумным афинянином и суровым аскетическим спартанцем? Я должен признать без всякого самоуничижения, что в данном случае Кавказ покорил Сибирь, а не наоборот, и что весь деятельный почин в установке правды и естественности между нами должен быть целиком отнесен к графу. Не могу знать, чем он дорожил во мне; я же в нем, помимо разностороннего и приятного ума, высоко ценил его человечность, его горячую веру в прогресс, его простоту и честность в отношениях. Несмотря на его типичную армянскую внешность, в внутреннем его складе не было ничего инородческого; говорил он превосходным русским языком с печатью литературной обработки, хотя нередко уснащивал его разными простонародными поговорками, вроде, например, «тара-бара, крута гора», «мели, Емеля, твоя неделя» и т. п., за русской литературой он следил с большою любовью, до последнего времени удерживал в памяти множество стихов Пушкина, Лермонтова, Некрасова и др. и нередко цитировал их в разговоре, любил также приводить остроумные изречения Салтыкова, которого был большим поклонником. Хотя он и горячо любил свою кавказскую родину, но любовь эта была отодвинута на второй план в его сердце, первое же место в нем занимала Россия, как целое, и графа смело можно было назвать русским патриотом в лучшем значении слова. Ничем не отличаясь от русского образованного человека, он лишен был одного из крупных национальных недостатков его, а именно, в нем не было того мелочного самолюбия, которое беспрестанно у нас приводит к тому, что умные и в сущности совсем единомышленные люди легко готовы из-за самого пустого слова или ничтожного прере-кательства рассориться, сделаться чуть не вечными и непримиримыми врагами и пожертвовать, таким образом, интересами коллективного блага ■— пустой личной обиде, самому мелкому недоразумению. Граф же отличался, напротив, терпимостью к чужим мнениям, не был мелочно обидчив и, не считая себя непогрешимым, всегда спокойно и внимательно выслушивал возражения; это, вероятно, и дало повод обвинять его характер в чрезмерной гибкости, податливости и даже в азиатской хитрости, что было, по моему мнению, совершенно несправедливо, ибо, охотно выслушивая всякие мнения, он оставался на редкость устойчив в своих основных убеждениях и его нельзя было сбить с них. Терпимость же к посторонним и часто враждебным ему взглядам, напротив, служила лучшим признаком той ширины ума, которая и делала из него истинного государственного человека, преследующего главную намеченную им государственную цель, не позволяя отвлекать себя от нее никакими второстепенными препятствиями и меньше всего уколами личного самолюбия. По политическим своим убеждениям — это был умеренный постепеновец, который не мечтал ни о каких коренных переворотах в государственном строе и признавал их положительно пагубными в неподготовленных обществах, но непоколебимо веруя в прогресс человечества и в необходимость для России примкнуть к его благам, крепко стоял на том, что правительству необходимо самому поощрять постепенное развитие общества и руководить им в этом направлении. Поэтому он был за возможно широкое распространение народного образования, за нестесняемость науки, за расширение и большую самостоятельность самоуправления и за привлечение выборных от общества к обсуждению законодательных вопросов в качестве совещательных членов. Дальше этого его реформативные идеалы не шли, и они, с точки зрения западного европейца, едва ли могут быть названы иначе, как весьма скромными и узкими; у нас же реакционная печать нашла их чуть не революционными и, окрестив их названием лжелиберальных, осыпала графа глумлением, стараясь выставить его чуть не врагом отечества. Нельзя не добавить, что ко всем этим преследованиям и клеветам сам он относился очень благодушно и незлобливо и однажды выразился по этому поводу так: «Далась же им эта диктатура сердца! и неужели Катков серьезно думает меня уязвить такой лестной кличкой, которой, на самом деле, я могу лишь гордиться и особенно в такое жесткое и злобствующее время, как наше? Да ведь я бы почел для себя самой величайшей почестью и наградой, если бы на моем могильном памятнике вместо всяких эпитафий поместили только одну эту кличку».