Страница 128 из 208
<...> Явилась, при обсуждении в Государственном совете мер против чумы, мысль о необходимости послать на место человека с неограниченными полномочиями министра-директора. Лорис-Меликов был тогда в Петербурге, кто-то произнес его имя, кто-то его повторил, и этого оказалось достаточно, чтобы внушить Государю мысль поручить ветлянское дело Лорис-Меликову, и он был назначен1.
На вопрос: почему именно Лорис-Меликов? — можно было тогда ответить: потому что этот в высшей степени ловкий и искусный человек успел до известной степени обворожить новизною своего типа. Действительно, ни до, ни после в Петербурге не было второго Лорис-Меликова, генерала с очень умным лицом, с кавказскими манерами развязности и отваги, с запасом сладкой речи по мере надобности и, вдобавок, с престижем боевого генерала.
Все происходившие из Харькова, в течение зимы 1879—1880 года, сведения о графе Лорис-Меликове успели в серьезных кружках общества настолько развенчать эту легендарную фигуру2, что когда появился Высочайший указ об учреждении Верховной Распорядительной Комиссии по охранению государственного порядка и о назначении графа Лорис-Меликова председателем этой комиссии, имя Лорис-Меликова произвело мало ободряющего действия на беспокойные и встревоженные умы <...>3.
<...> Когда я ему дерзнул сказать, что, по-моему, теперь главная нужда — не разумная средина, а строгая и твердая политика власти, строгой для всех, — Лорис меня прервал и начал говорить о том, что одною строгостью не возьмешь, а надо так вести дела, чтобы иметь за себя и общественное мнение, которое тоже возбуждено против правительства, и, если хотите, — прибавил Лорис, — имеет основание быть недовольным скачками то назад, то вперед в правительственной политике...
— Теперь время такое, — продолжал Лорис, — что нельзя не прислушиваться к общественному мнению: нельзя допускать крамолы, но надо тоже избегать проявления деспотизма...
Я ответил Лорис-Меликову, что на деспотизм власти никто не жалуется, кроме анархистов, но все жалуются, напротив, на недостаток власти, на отсутствие в правительстве общей энергии...
Опять Лорис-Меликов меня прервал.
— Нет, — сказал он, как будто с одушевленным убеждением, — не на это жалуются; жалуются на то, что всю нашу учебную молодежь душат в тисках классицизма и формализма: вот откуда идет главное революционное движение: тут вы с полщиею не справитесь.
— Может быть, и давят классицизмом более, чем нркно, — сказал я, — но об этом ли теперь, когда все умы возбуждены и воспламенены, говорить: теперь нужна твердая рука для водворения везде порядка; прежде всего надо сильную власть, а все остальное после...
— Это вы а-ля Катков изволите рассуждать...4 А я с этим не согласен; кулаком теперь ничего не возьмешь; теперь нужно, прежде всего, восстановить спокойствие, а чтобы этого достигнуть, надо отнимать поводы к неудовольствию, надо смягчить общественное мнение...
Мещерский В.П. Мои воспоминания. Часть II (1865—1881 гг.). СПб., 1898. С. 361, 418, 446, 453-454, 499—500.
1 См. ч. II вступит, статьи и док. N9 17—21.
2 Там же, док. № 22—27.
3 См. отклики прессы на назначение Лорис-Меликова начальником Верховной распорядительной комиссии (док. № 30).
4 Там же. О позиции М.Н. Каткова см. также в ч. III—IV вступит, статьи.
№ 42
Из записок фрейлины
<...> Поглощенный личными заботами, не имеющими никакого отношения к делам страны, Государь неизбежно должен был ощущать себя счастливым, переложив на кого-нибудь основную тяжесть своего бремени. Впрочем, Лорис был человеком тонким, приятным, вкрадчивым, тактичным, но не внушающим, на мой взгляд, доверия. Его армянское происхождение почти вменялось ему в вину его хулителями. Внешне он представлял собой резко выраженный восточный тип — своей худобой, чрезвычайной бледностью и носом с горбинкой он напоминал больного грифа. Всесилие этого человека в ту пору было так велико, что хотелось бы видеть в нем все таланты и добродетели для блага управляемой им страны. Так, я с удовольствием отметила, что Лорис абсолютно честен и бескорыстен в денежном вопросе. Пусть это будет ему похвалой!..
Государь, доверив ему, так сказать, бразды правления, использовал его в качестве посредника между собой и семьей. Неся бремя административного управления, о котором он, как говорят, не имел ни малейшего понятия, поскольку до сих пор был известен лишь военным талантом, он исполнял вдобавок обязанности Меркурия, летающего от одного дворца к другому, пытаясь примирить непримиримое и желая угодить и волкам, и овцам.
Толстая А.А. Записки фрейлины. М., 1996. С. 40, 184.
Толстая Александра Андреевна (1817—1904) — фрейлина императрицы Марии Александровны, супруги Александра II. Родственница (двоюродная тетка) Л.Н. Толстого, которую он ценил за ум и душевные качества.
№ 43-44
«...БОЛЕЕ АЗИАТСКИЙ, ЧЕМ ЕВРОПЕЙСКИЙ ПОЛИТИК...»
(Из воспоминаний бывшего народовольца)
Всемогущий диктатор был отнюдь не на высоте положения, куда его вознесла судьба и воля Александра II, совершенно потерявшего голову после взрыва дворца. Гораздо более азиатский, чем европейский политик, Лорис-Меликов воображал, что Россию можно было вывести на путь правильного прогресса под знаменем мнимо-либерального царизма, делая крошечные уступки так называемому общественному мнению и в то же время всячески преследуя революционеров, т. е. как раз тех людей, в которых наиболее ярко выражалась тяга страны к новым формам политической власти. Между тем оппозиционное настроение все усиливалось в обществе, и «Народная воля» начинала встречать сочувствие среди левых либералов и легальных радикалов.
Русанов И.С. На родине. 1859—1882. М, 1931. С. 259.
Русанов Николай Сергеевич (1859—1939) — участник революционного движения, народоволец, в начале 1900-х гг. — эсер. См. о нем подробнее: Твардовская В.А., Итенберг Б. С. Русанов — искатель истины в социализме / / Русские и Карл Маркс: Выбор или судьба. М., 1999. С 143—181.
№45
РЕВОЛЮЦИОНЕР-НАРОДНИК НА ПРИЕМЕ У ЛОРИС-МЕЛИКОВА
<...> Я заявил Лорис-Меликову, что пришел к нему не каяться в своих убеждениях, а просить права жить в Петербурге, так как по суду я признан свободным от дальнейших административных кар, вынудивших меня «скрыться»...
— Если обещался выпустить вас от себя свободным, — сказал он мне после моих объяснений, — то само собой не для того, чтобы вы потеряли свое честное имя. Я не требую ни от кого недостойных человека признаний. Если ваши руки не запачканы кровью, — я буду хлопотать у государя прекращения розыска вашей нелегальной жизни. <...>
Далее Лорис-Меликов продолжал:
— Оговорить 36 губерний в революционном замысле1 и кричать об опасности отечеству бесчисленными арестами молодежи гораздо легче, чем подумать об ее судьбе. Я всегда радовался, когда находил случай обойтись без ареста молодого человека и убедить директоров гимназии принять обратно исключенного гимназиста за чтение какой-нибудь революционной книжки... Ничего нет опаснее, как лишить человека права учиться и трудиться, запрещая в то же время праздность их замыслов.
— Но, — возражал я, — кроме борьбы с правительством, может при известных условиях существовать и уверенность в него, и в законодательный прогресс, способный создать «народ» для умственного просвещения. <...>
Лорис-Меликов:
— Думайте себе, что хотите... Вы уже пережили период, когда молодой человек выдает свои убеждения за сочувствие к ним целой страны и на основании этого составляет заговоры. Я даю вам слово, что вас не постигнут более кары за ваши убеждения. За это вас и не накажут... Вы получите полную свободу. Я еду в Ливадию и, если вас арестуют до моего возвращения, требуйте, чтобы об этом тотчас же доложили мне. Если же останетесь целы до моего возвращения, то приходите вновь ко мне...