Страница 3 из 136
Наш дом стоял на берегу Южной Уотер-стрит, на почтительном расстоянии от широкой главной улицы Эдгартауна, которая в летний сезон бывает забита людьми и экипажами. Его построил Амос Сэмуель, капитан китобойного судна, и мой покойный муж в шутку называл его «Хижиной дяди Сэма».
Еще из Нью-Йорка я позвонила Эсси, чтобы сообщить о времени своего прибытия, и она приехала из своей Менемши, чтобы распечатать наш дом и заполнить холодильник провизией. Я не застала ее в доме и была очень этим огорчена. В передней лежала оставленная мне записка: Эсси писала, что занята оформлением продажи земли — в Чилмарке ей принадлежали два небольших участка, граничащих с усадьбой Грейс Чедвик, той самой особы, вокруг которой вращается мое повествование. Освободиться Эсси должна была только после полудня.
Я слишком хорошо знала, на что понадобились Эсси деньги. Мне тоже предстояло восполнить свою половину расходов, даже если для этого придется повысить проценты по закладной на дом — я заложила его годом раньше.
Меня не покидало чувство вины за этот мой поступок, будто я украла что-то. Аэронавтика становилась все более дорогим удовольствием, а склонность эта становилась непреодолимой. И Эсси и я во всем прочем были экономны, но здесь тратились безо всякого удержу. В минувшем году мы наконец собрали сумму денег, необходимую для покупки собственного снаряжения: красный шар объемом в 77 тысяч кубических футов, отделанный небесно-голубым, лимонно-зеленым и бледно-желтым; гондола, сплетенная из ивовых прутьев, рассчитанная на двоих, и пропановая горелка для нагревания воздуха, потребляющая 60 литров топлива и обеспечивающая давление в сто фунтов на квадратный дюйм. В эту осень мы планировали лететь во Францию, до Луары, совершать посадки, где нам понравится, останавливаться в лучших гостиницах, пробовать изысканные блюда французской кухни…
Не без усилия заставила я себя оторваться от мыслей о заманчивых перспективах и заняться устройством быта. Как всегда, это потребовало времени и труда. Приходилось только удивляться, почему это дом, оставленный осенью в полном, казалось бы, порядке, за несколько месяцев, когда в нем никто не живет, принимает такой вид, что все нужно начинать сначала. Дети, вместо того чтобы помочь мне, кинулись открывать для себя заново все, что успели забыть за зиму. Их влекла мансарда со старыми игрушками, телевизор, изрядно потрепанный футбольный мяч, который забыли убрать перед отъездом и который чудом уцелел, валяясь в задней части лужайки. Они разбирали сваленные в чулане принадлежности для пляжа и рыбалки: маты, зонты, весла, удочки — и только усиливали беспорядок.
— Оставьте все это в покое! — прикрикнула я на них. — У нас столько дел!
— Ну, Маргарет…
— Я кому сказала! Несите чемоданы в мансарду.
— Ладно уж…
Заправив постели и приготовив бутерброды на ленч, я поспешила в ресторан на Верхней Мэйн-стрит, чтобы заказать обед на сегодня и завтрак на утро, после чего зашла в книжную лавку Гарбора, чтобы купить ежедневную «Нью-Йорк таймс», а также ее воскресный выпуск. Настроение мое было из рук вон. Смена места всегда действует на меня угнетающе: даже если приезжаешь в знакомое место, появляется чувство неуверенности. Ощущение такое, будто тебя вырвали, точно дерево, с корнем и пересадили на другую почву. Последние три года эти летние поездки на остров Марты стали казаться мне все более утомительными. Пока я не освоюсь окончательно и не обживусь на новом месте, неизбежно испытываю некий дискомфорт.
В магазине за кассовым аппаратом сидел Питер Деборд, который вернулся сюда и устроился менеджером — на период летних каникул. Боюсь, что я уставилась на него во все глаза, просто до неприличия: так неузнаваемо изменился он всего за один год: не далее как прошлым летом он был симпатичным мальчуганом, а теперь я увидела перед собой красивого молодого человека с целой копной вьющихся темных волос, крупными, резко очерченными чертами лица, выразительным взглядом синих глаз и фигурой тренированного пловца. Местные девушки, наверное, заглядываются на него, подумалось мне. Высокий, в рубашке для поло, в шортах, открывающих сильные, бронзовые от загара ноги, он был неотразим. Такой заставит тайно вздыхать о себе любую женщину.
— Я окончил мичиганский колледж, миссис Барлоу, — сказал он. — А в январе отправлюсь в Нельский университет сдавать экзамены на магистра искусств. Как ваши малыши?
— Все отлично, Питер! — Я поздравила его с окончанием колледжа и попросила называть меня просто по имени. Он усмехнулся, сказав, что это ему подходит, и сделал мне комплимент.
— Вы, как всегда, выглядите на шестнадцать лет. Этот цвет вам очень к лицу.
Я вспыхнула, словно провинциальная девчонка, которой и впрямь шестнадцать. Домой я летела будто на крыльях, от депрессии моей не осталось и следа.
Едва я принялась за разборку вещей, как зазвонил дверной звонок. В руках у меня были пакеты с апельсинами.
— Откройте кто-нибудь! — крикнула я детям, но они, должно быть, не услышали, возясь у себя в мансарде. «Вот разбойники!» — подумала я и, на ходу вытирая руки кухонным полотенцем, поспешила к входной двери. Однако до нее я не дошла: Хедер Микель надоело ждать, она вошла в дом и остановилась в дверях кухни, худенькая, большеглазая, немного, как всегда, грустноватая; ее темные глаза приветливо лучились; позади нее стояли хорошенькие девочки-двойняшки в чистеньких летних платьях и весело мне улыбались.
Я широко раскинула руки, и все трое вмиг оказались в моих объятиях.
Глава 2
С Хедер мы познакомились четыре года тому назад на выставке картин ее мужа, Элджера. Раньше он был психоаналитиком, а потом занялся живописью. Это был высокий, темнобородый, мрачноватого вида мужчина, замкнутый и неразговорчивый. По зиме Микели жили в Нью-Йорке, на Верхнезападной стороне. На мой взгляд, не было ничего удивительного в том, что работы Элджера не пользовались успехом: его холсты производили такое впечатление, что художник просто брал один тюбик за другим и выдавливал из них краски на полотно как попало. Сам Элджер был мне не очень интересен — в нем было слишком много эгоизма. Хедер и дочери просто боготворили его, я же находила его неприятным и подозревала в нем порочные наклонности.
А Хедер мне полюбилась сразу — такая тщедушная, хрупкая, с усталым лицом, темными глазами и длинными темными волосами, которые она заплетала в косу, спускавшуюся по спине до талии. Руки у нее были худые, запястья и лодыжки узкие, фигура тонкая и стройная. Одевалась она более чем скромно, в широкую одноцветную накидку, а обуви не носила вовсе — ни зимой, ни летом. В ней было что-то от хиппи, и мне это нравилось. Ее девочки, Анджела и Джудит, очень походили на мать; годами они приближались к моим внучатам, и все четверо быстро сдружились.
Хедер, мне кажется, более чем кто-либо другой, олицетворяла в моих глазах молодое материнство. Но больше всего меня привлекал в ней ее характер: было в ней что-то сильное, надежное. И решительное. Она была предана мужу безусловно и с терпеливой улыбкой несла свой жребий, с годами становившийся все более тяжким.
Их затруднения, я бы даже сказала, беды начались в тот год, когда я впервые приехала на Остров. К тому времени они провели здесь несколько сезонов и так полюбили это место, что решили переехать сюда насовсем. В один прекрасный день Элджер, гуляя по окрестностям, набрел на большой старый дом, построенный в викторианском стиле на Ти-лейн, в одном из глухих переулков Чилмарка. Назывался дом «Марч Хаус», хотя никто не мог бы сказать, откуда пошло это название, а принадлежал он престарелой леди Грейс Чедвик, о которой я уже упоминала выше. Эта старая дева происходила из древнего бостонского рода, занимавшего довольно видное общественное положение. При доме было несколько акров земли, большая часть которой заросла лесом, граничащим с участками Эсси Пекк и с территорией фермы Оуэна Фулера, местного жителя незавидной репутации.