Колодец

Вия оглянулась назад — Рудольфа нигде не было видно, озеро играло искрами, и она тщетно пыталась разглядеть в этом мерцанье темную голову. Или заплыл бог знает куда… Голова показалась совсем близко, он просто нырнул, а теперь стремительно приближался и на мели снова догнал Вию.

— По правде говоря, я заехал сюда, чтобы задать свой неизменный вопрос, — бредя рядом с Вией к берегу сказал он.

— А именно? — заинтригованная, спросила она.

— Могу ли я еще подержать лодку? Возможно, она кому-то понадобится?

— Ах, вот что! — воскликнула она слегка разочарованная, хотя не смогла бы объяснить почему.

Рудольф взглянул на гору, и Вия поняла, что он имеет в виду Лауру.

— И верно, завтра Лаура едет на конференцию! — вспомнила она. — Но про лодку речи не было. Наверное, она опять договорилась с шофером из лесничества.

— Если маме будет нужна лодка… — услыхав разговор краем уха, поспешил вызваться Марис, — я прибегу к тебе в Вязы. Ладно?

— Ладно.

Вие пришло в голову, что она ведь могла бы позвать Рудольфа в гости, не выскочи этот постреленок… Да ладно уж. Дома такое пекло и хаос к тому же, черт ногу сломит, все заставлено банками, конечно, кроме Вииной комнаты. Кровать она застелила, это да, но не осталась ли на стуле голубая комбинашка? Ну, ясное дело, висит на спинке, напоказ выставлена…

— Ты меня будешь ждать, Рудольф? — идя ему навстречу, спросил Марис.

— Обязательно!

2

Но в тот день никто в Вязы так и не пришел. Вечером, уже в густые сумерки, Рудольф спустился к озеру, снова сел в лодку и поехал. Безо всякой цели, даже рыболовная снасть осталась дома, не собирался он идти и в Томарини. Так просто, проедется немного и повернет к дому…

С наступлением темноты стал подниматься туман, почти непременный спутник ночей на исходе лета. И постепенно завесил косогор белесой кисеей. Как обычно по вечерам, в камышах гомонили дикие утки. Полуостров вдавался в озеро, черной стеной возвышаясь на дымчато-сером фоне воды; под лодкой заскрежетал камень — Рудольф слишком близко подошел к мысу. Двумя-тремя гребками развернув плоскодонку, он медленно направил ее в заводь. В Томаринях светились два окна, недвижно проступали такие знакомые контуры ветхих построек и лохматые чубы старых деревьев. Внезапно с той стороны долетел ритмичный звук. Рудольф перестал грести, вслушался и наконец догадался — на берегу кто-то косит:

…вжик, вжик, вжик…

Смутно маячила фигура, а звон косы был мелодичен и серебрист, как пение коростеля в разгар лета:

…вжик, вжик, вжик, вжик…

Певучий звук затих, человек на берегу нагибался и разгибался, вероятно собирая траву, потом с усилием взвалил ношу на спину и пошел в гору. Узнать его было нельзя: огромная ноша, связанная в одеяло, будто сама на двух ногах взошла наверх и скрылась из виду. Рудольф подумал, что человек должен вернуться за косой, и действительно, немного погодя темная фигура выплыла из молочной мглы, держа в руке что-то бесформенное, тащившееся по земле. Он сообразил, что это одеяло. Теперь он узнал в косце Лауру (это не могла быть по сложению ни Вия, ни тем более Альвина). Спустившись вниз, она нагнулась и стала складывать траву на одеяло. Но пока Рудольф подогнал лодку и вышел на берег, Лаура уже была на склоне, и вскоре ее опять поглотил туман, который поднимался все выше и становился все гуще. Трава была волглая, тяжелая от росы и прохладная. Он прошел до выкошенного полукруга, с края белела коса и лежали грабли.

На этот раз Лаура появилась гораздо быстрее, во всяком случае раньше, чем он ожидал; она шла вниз прямо на Рудольфа, его не видя, шла легким шагом по росистой траве, все приближаясь и по-прежнему его не замечая, хотя он уже слышал шорох травы под ее босыми ногами. Казалось, она сейчас тихо пройдет в темноте мимо него, как мимо дерева, и вновь удалится, слившись с ночью. И все-таки, не доходя десяти — двенадцати шагов, Лаура его заметила. Ему показалось, что от неожиданности она съежилась. Конечно, ему следовало сделать несколько шагов навстречу, а не стоять столбом, или хотя бы окликнуть издали.

— Простите, если я опять испугал вас…

После короткого молчания она спросила:

— Почему «опять»?

Голос звучал глухо и не совсем обычно — наверно, она еще не оправилась от испуга.

— Как в первый раз, — сказал он.

Она не ответила.

Помолчал и он.

— Если бы у меня было на это право, я бы спросил, почему вы так и не пришли к нам днем на озеро.

Она только слегка пожала плечами.

— Я вас чем-нибудь… обидел?

— Нет, — просто ответила она. — Мать просила полить огород, и кроме того…

— Что? — так и не дождавшись продолженья, спросил он.

— Это все.

«Интересно, что она хотела добавить?»

— На что же мне обижаться? — неожиданно очень тепло сказала Лаура. — Вы для меня… для нас делали только хорошее.

Под прикрытием темноты у самого берега, почти рядом, закрякали дикие утки.

— Ну, мне пора, — сказала Лаура, как и в то утро, и наклонилась за граблями. Он подал ей и косу, все так же молча.

— До свидания, — сказала она.

— До свидания, Лаура!

Она пошла, и Рудольф неожиданно почувствовал, что не хочет с ней расставаться. Сделав несколько шагов, Лаура оглянулась, помедлила, словно удивляясь тому, что он не уходит. И Рудольфа вдруг осенило, что ей тоже не хочется уходить. Странно, ведь думать так не было никаких оснований — она только обернулась, и все, не проронив ни слона. Но прежде чем он успел открыть рот, она пошла дальше, казалось все быстрее, точно убегая, и постепенно исчезла в белом тумане. Он постоял еще, ожидая, а вдруг она вернется, хотя сам в такую возможность не верил, и Лаура действительно не вернулась.

На этот раз Тобик и тот не прибежал его облаять. Рудольф мог остаться здесь, если угодно, — ведь берег общий, мог и уехать, если пожелает. Никому до него нет дела. И, глядя вверх на освещенные окна, он почувствовал к себе жалость. Он мог идти куда вздумается, он был свободен как…

«Как бродячий пес, — подумалось ему, — скулящий под чужими окнами». Он криво усмехнулся и медленно зашагал к лодке, слыша только шарканье своих ног по траве да тихое кряканье в камыше диких уток. В поздние августовские вечера крики птиц обманчивы, их вполне можно принять за человеческие голоса и смех. Когда ближние утки, спугнутые Рудольфом, стихли, тогда и впрямь казалось, что вдали слышен разговор, только слов не разобрать. Но это была уже другая утиная стая, в другом окне между кубышками и камышом.

Он правил не в Вязы, а гнал лодку наугад в густой туман, ему было безразлично, куда ехать, все равно бежать некуда — беспредельность озера обманчива. Чувство полной свободы лишь усиливало сознание одиночества, и, удивляясь себе самому, он вспомнил, как еще совсем недавно, тоже в темноте, он лежал в лодке на полушубке под свинцовым ночным небом и был в полном согласии с собой, и окна перекидывали к лодке дрожащие мосты, будто связывая его и редкие дома на берегу желтыми светящимися нитями. И вот нити оборвались, берег растворился, и лодка скользила в никуда.

Гребок, еще гребок, еще и еще…

По бортам лодки тихо журчала вода. Этот мягкий шум да порою скрип уключин, только они нарушали тишину ночи. Кругом — ни огонька или хотя бы полосы камыша. Он плыл без цели, с одним желанием — устать до отупения, чтобы ни о чем не думать, плыл, не зная, что делать со своей безграничной свободой, которую прежде так ценил, выше всего, и ощущая человеческую потребность быть кому-то нужным, необходимым. Но насколько хватало глаз — молчала белая немая пустыня, в которой лодка скользила и скользила — в никуда. Гребок, еще гребок, еще и еще… Поискать хоть какой-то ориентир, вернуться в Вязы, за шкафом есть остатки «Плиски», вдвоем со стариной Эйдисом… а может, и в одиночку… Неужто до того дело дошло, что в одиночку? А дальше что? Нет, в одиночку он пока не пробовал, позвонит приятелю или приятельнице… В институте никто не считал его алкоголиком, никаких поводов для этого он не давал. Многим, наоборот, он казался удачливым. Почему, собственно, казался? Через двенадцать, то есть одиннадцать дней он возвратится, и все войдет в привычную колею. Он понял, что стосковался по работе. Но это была особая тоска, он жаждал работы как средства забыться.