Кто ответит?

Он оделся. У порога перекрестился на темноту комнаты, в которой висели иконы. Запер дверь.

Таксист испытующе взглянул на него.

- Только учти, - предупредил, как бы извиняясь. - Полтешок полтешком, а за проезд - отдельно.

- Двигай, крохобор, - обронил Лев, превозмогая невольную дрожь.

- Двинуть-то я двину, но учти...

- Учел, учел! - обернулся Лев к таксисту с яростью. - И еще сверху пару долларов своих получишь, успокойся!

- Ну и... поехали, - откликнулся таксист миролюбиво. - Отличное обслуживание гарантирую.

Город уже засыпал, пустые улицы были сухи от ночных апрельских заморозков; шины шелестели по асфальту гудяще, тягуче. Поежившись, Лев оглянулся назад - на серую гладь ровно освещенного проспекта, остававшегося за спиной, на апельсиновые вспышки мигающих светофоров. Затем, отогнув кисть, осторожно вытряхнул из-под рукава куртки нож - обыкновенный столовый нож, прихваченный из кухни.

Подумал: кретин. Трусливый, нетрезвый кретин. И чего маешься? Чего грозит тебе? И кто? Выдернула тебя шпана на свидание, потому как не поверила в честный расчет - провинциалы, дуболомы...

Машина въехала в район новостроек, дорога пошла ухабистая, узкая, петлявшая среди пустырей, загроможденных строительным хламом: кирпичным и бетонным боем, искореженной арматурой, негодным горбылем.

- Тэк-с, - сказал таксист, тормозя. - Прибыли. Вон тот дом. Тележку уродовать не будем, сплошные колдобины, мать их, пешком дойдем, тут две минуты. Обратно тебя доставить?

- Да, - буркнул Лев, вылезая из машины.

Двинулись вдоль стены строящегося дома, поминутно попадая то в грязь, то в лужи. Таксист, злобно матерясь, шагал впереди.

- Во, хату где дали, - сетовал он. - Еще век пройдет, пока тут асфальт проложат.

- От государства получил? - спросил Лев, тревожно всматриваясь в темноту.

- Ну, конечно, от государства! Дождешься! Тут вот осторожнее, бочком, а то - траншея, не ровен час...

Лев крепко сжимал рукоять ножа. Сердце ныло от алкоголя, страха, безвестности глупого, унизительного пути в темноте и в грязи.

У штабеля бетонных плит, вплотную лежавших к краю траншеи, он замешкался; провожатый обогнул штабель, канул в темноту. Лев, поразмыслив, шагнул за ним и вдруг почувствовал, как грудью наткнулся на какой-то выступ, и, прежде чем сообразил, что не выступ это, упал навзничь, отброшенный сильным, упругим толчком. Ноющая боль в сердце сменилась жгучей пустотой, внезапно образовавшейся где-то внутри, словно взорвалось там что-то, разметав все по сторонам - жестоко, навсегда!

И он закричал. Закричал изо всей силы, как бы вслед уходящему от него самому дорогому существу, не в состоянии остановить его, задержать даже на мгновение. И чем громче кричал он, погружаясь в вечность этого крика, тем более казался ему крик немым и беспомощным, а стеклянная темная вечность все надвигалась и надвигалась, а после из нее выплыла какая-то огромная, однако невидимая рыба и, кося сумасшедшим матово-черным глазом, тоже словно в крике открыла безгубый, разверзнутый в ничто рот, и...

... - Карманчики пустенькие, - сказал Матерый. - Выстрел в упор, как шарик лопнул. Точно в исстрадавшееся сердце.

- Легкая смерть, - скорбно вздохнул таксист. - И не пикнул, гражданинчик.

- У, смотри-ка, ножичек он с собою нес! - Матерый смешливо качнул головой. - Дорого готовился в случае чего...

- Кухонный... Фраер, - констатировал таксист.

- Все, чистый он. - Матерый еще раз проверил внутренние карманы. - Теперь давай без суеты, но по-скорому. Под плечи его бери, не измажься, смотри.

- Впервые на мокрое иду.... - Голос у таксиста неожиданно пресекся. - Противно... Как бы не повязали еще...

- Десятку плачу! -прорычал Матерый сквозь стиснутые зубы. - За эту шваль...

- Вот десяточку и дадут, - заметил таксист, с кряхтением приподнимая труп.

- Покаркай! Лопата где?

- Рядом, под ногой у тебя, гляди лучше.

- К осыпи его давай! Точно траншею завтра заровняют?

- Ну сам же слышал! Видишь, и бульдозер оставили. Этот малый, щенок, клялся бригадиру: прямо с утра, говорил, наглухо канаву заглажу, только сегодня отпусти, переэкзаменовка какая-то там...

- А у нас - экзамен! Посвети, кровища есть? Вот тут присыпем, понял? А завтра проверишь - насчет бульдозера, вообще...

- Ну! Дело общее, серьезное..

- Вот то-то! Если что - звони. Ботинки выбрось, одежду проверь - не замарался ли?

- Матерый, слышь, а точно он тебя сдать хотел?

- Х-хе... Меня! Думаешь, только свое дело отмазываю? И тебя за дурика держу?

- Да нет, я верю...

- Спасибо, доверчивый ты мой! Кто тачки ваши угнанные через него сплавлял? Я! А молчать бы ему не позволили... Дальше - дело техники. Через моих знакомых - на тебя, рецидивиста. А у тачек этих ты крутился, докажут. Вот тебе и тормоз на долгие лета! С гидравлическим усилением!

- Профилактика, выходит?

- Выходит.

- А если боком выйдет? Вышак?

- Вышак, пятнашка, какая разница? В зоне не жизнь, сам знаешь...

- Ну нет, Матерый, лучше уж в зоне...

- Да ты вон на покойничка посмотри. Тихий, смирный, никаких головных болей - все за чертой. Ботинок присыпь, ты чего, слепнуть начал?

- Помолчи, будь другом, понял? Вырвет сейчас...

- Я те вырву! Вещественные доказательства не оставлять!

ХОЗЯИН

Старинные часы в узорчатом футляре долго и настойчиво гудели томными ударами: полдень.

Он с трудом поднялся с кровати. Обычное утро, пустая квартира. Жена давно на работе, дочь скоро придет из школы. Прозрачный алый шелк штор, свет, застывшими полосами пробивающийся в спальню, и мягкий ковер, на котором, царапая ворс, тянулся, покачивая пушистым хвостом, ангорский кот.

Ярославцев приподнялся, выпростал из-под одеяла ноги и медленно провел голой стопой по теплому, чистому кусочку меха, нежно и шершаво лизнувшего его палец. Встал, кривясь от надсадной боли в затылке и растопыренной пятерней массируя макушку.

- Спиваюсь, - подумалось обреченно и равнодушно. - Надо кончать... Каждый день... Каждый ведь день, скотина!

Умылся, прошел на кухню. Есть не хотелось. Выпил, давясь, бутылку холодной пепси, закурил. На балконе стыли два ящика немецкого пива, в холодильнике была хорошая рыбешка, трехлитровая банка икры, и так хотелось плюнуть на все, и пропьянствовать этот непогожий весенний денек, но идти на поводу у легкомысленных желаний он себе не позволял никогда. Его ждала работа, а работу он ставил превыше похмельных недомоганий или же приятных времяпрепровождений. Работа была сутью и смыслом. Всегда.

Провел ладонью по щеке - неопрятно колкой, в щетине. Мог ли он предположить, что когда-нибудь станет вкладывать в понятие “работа” то, что никак не вяжется с понятиями, ей сопутствующими: “зарплата”, “трудовой коллектив”, “общественные обязанности”, “сверхурочные”... Впрочем, официальный статус у него имеется: как-никак советник министерства, а точнее, министерств, и зарплата есть, причем не одна; одна - с учтенным налогом, другие же более схожи с гонорарами, получаемыми сразу за год в пухлых конвертах в высоких кабинетах, за труд того же самого незаменимого советника. И существует, наконец, заработок, перед которым меркнут все эти зарплаты и гонорары, но цена заработку - адский труд, нервы, здоровье и... вероятно, голова, как он понимает сейчас.

Потянулся за второй сигаретой, но в пачке осталась лишь упаковочная фольга.

Вставил телефонный штепсель в розетку. День сегодня выдавался сравнительно легкий, половина вопросов решалась по проводам.

- Милочка? Это Ярославцев. Звонили, никто не отвечал? Естественно, с шести утра на ногах... Вот именно, потому, Милочка, и вечно бодр. Наш грозный шеф, надеюсь, на месте?

Грозный шеф снял трубку незамедлительно.

- Ты не присутствовал на утреннем совещании, - в голосе его звучало едва скрываемое раздражение, - а зря! Я же тебя просил, обсуждались планы...