Собор

Через минуту он спрыгнул с крыльца, глубоко вдохнул душистый воздух. Закурили. С дальнего конца луга поднялась стая ворон и медленно, беззвучно исчезла в лесу.

Прошли к сараю, мимо засыхающих яблонь. Он отломил веточку, совсем сухую, вертел ее задумчиво в пальцах. Постояли под деревьями. Она все курила. Здесь и в самом деле было покойно. Место оказалось довольно привлекательным. И приятно было думать, что ты можешь обладать чем-то поистине непреходящим. Вдруг его охватила щемящая нежность к засыхающему саду.

— Снова будут плоды давать, — сказал он. — Всего-то и надо чуть-чуть воды и заботы, и оживут.

Он уже видел, как выходит из дома с плетеной корзиной и снимает крупные красные яблоки, еще влажные от утренней росы. Картина показалась ему вполне привлекательной.

Подошли к сараю. Гарри чувствовал, что настроение постепенно улучшается. Просмотрел, не очень внимательно, автомобильные номерные знаки, прибитые к двери один над другим. Зеленые, желтые, белые пластинки с номерными знаками штата Вашингтон, сильно заржавевшие. 1922—23–24—25—26–27—28—29–34—36—37–40—41—1949. Он снова вернулся к ним взглядом, пробежал даты, словно в их последовательности мог скрываться некий многозначащий код. Отодвинул деревянный засов и толкал тяжелое полотнище двери, пока дверь не подалась. Внутри пахло запустением. Но ему подумалось, что пахнет не так уж неприятно.

— Зимой здесь часто идут дожди, — сказала она. — И что-то не помню, чтоб стояла такая жара в июне.

Сквозь щели крыши пробивались солнечные лучи, словно застревали в узких отверстиях.

— Помню, отец как-то подстрелил оленя, а сезон охотничий еще не начался. Мне было, не помню, не то шесть, не то семь, я носилась где-то там, — и показала рукой. Гарри стоял внутри сарая, у самой двери, рассматривал старую упряжь, что висела на гвозде, вбитом в стену. Эмили вся повернулась к нему. — Папа был здесь, в сарае, возился с оленем, и вдруг во двор въезжает инспектор. По охране дичи. Уже стемнело. Мама послала меня за отцом, сюда, в сарай, и этот инспектор, массивный, коренастый, отправился вслед за мной. На нем еще такая шляпа была. Отец нес в руке фонарь, как раз спустился с сеновала. Они недолго поговорили. Туша оленя была подвешена прямо тут, в сарае. Но инспектор ни слова не сказал. Он предложил отцу табак — пожевать. Но папа отказался. Он не любил жевать табак и не изменил себе даже тогда. Потом инспектор потрепал меня за ухо и уехал. Не хочу об этом думать, — вдруг прервала себя она. — Уже столько лет ни о чем таком не вспоминала. Не хочу сравнивать. Нет, — сказала она и покачала головой. — Не собираюсь плакать. Я знаю, все это похоже на мелодраму и выглядит глупо. Извини, пожалуйста. Я не хотела. Но если по правде… — Она снова покачала головой. — Не знаю, Гарри. Может быть, возвращение сюда — ошибка. Я же чувствую — ты разочарован.

— Ты не понимаешь, — сказал он.

— Ты прав, не понимаю, нет, — ответила она. — И прости, пожалуйста, но я правда не хочу никак влиять на тебя. Какое бы решение ты ни принял. Только мне кажется, ты не захочешь здесь жить. Правда?

Он пожал плечами. Достал сигарету. Она взяла сигарету из его пальцев и держала в губах, ожидая, чтобы он предложил ей огня, чтобы над огоньком спички встретились их глаза.

— Когда я была совсем маленькая, — снова заговорила она, — я мечтала поступить в цирк. Не хотела быть медицинской сестрой или учительницей. Или художницей. Тогда я не собиралась быть художницей. Я мечтала стать Эмили Хорнер, Танцовщицей На Канате, канатоходкой. Мне казалось, лучше, важнее быть ничего не может. И вот тут, в сарае, я тренировалась — ходила по балкам под крышей. Вон по той балке, наверно, тыщу раз прошла.

Она хотела было еще что-то сказать, но затянулась сигаретой и бросила ее на земляной пол, тщательно затоптала каблуком.

Снаружи долетел зовущий голос какой-то птицы; наверху, на сеновале, кто-то маленький затеял суетливую беготню по голым сухим доскам. Она молча обошла мужа, шагнула из мглы на свет и медленно побрела сквозь высокую траву к дому.

— Что будем делать, Эмили? — крикнул он ей вслед.

Она остановилась, подождала, пока он ее нагонит.

— Жить. — Покачала головой, еле заметно улыбнулась. — Господи, ну и попали мы с тобой в историю, а? Но это все, что я могу тебе сказать.

— Но мы же должны решить, — сказал он, не вполне уверенный, что именно имеет в виду.

— Решай ты, Гарри, если еще не решил. Тебе решать. Я готова сейчас же поехать обратно, если тебе так легче. Можно пожить у тетушки Элси денек-другой, а потом уехать в город. Хочешь? Только дай мне, пожалуйста, сигарету. Я иду в дом.

Он подошел к ней совсем близко и подумал: сейчас обниму ее. Ему очень хотелось ее обнять. Но Эмили не двинулась, только смотрела на него не отрываясь. Так что он лишь коснулся кончиком пальца ее носа и сказал:

— Я тоже приду чуть погодя.

Он смотрел, как она уходит. Взглянул на часы и пошел через пастбище к лесу. Трава доходила до колен. На опушке леса, там, где трава начала редеть, Гарри заметил что-то вроде тропинки. Он потер переносицу под седлом темных очков и обернулся. Постоял, посмотрел на дом и сарай и медленно двинулся дальше. С ним вместе, ореолом над головой, двинулось облачко мошкары. Он приостановился, чтобы зажечь сигарету, помахал рукой, отгоняя мошкару, и снова поглядел назад. Но теперь не видно было ни дома, ни сарая. Гарри не пошел дальше, так и стоял, курил и смотрел. Теперь он ощущал тишину; она лежала на траве и окутывала деревья, пряталась в лесной тени, уходя вместе с деревьями в глубь леса. Разве не к этому он стремился? Он пошел дальше.

Сел на сухую хвою под деревом, прислонился спиной к нагретому солнцем стволу и снова закурил. Курил, крошил в пальцах сухую веточку — поднял ее с мягко пружинившей под ногами земли, — думал. Вспомнил, что в машине, поверх беспорядочно сваленных на заднем сиденье вещей, лежит томик пьес Гельдерода[4]; потом подумал о городках, которые они сегодня утром проехали. Ферндэйл, Линден, Кастор, Нуксак[5]. Вдруг представил себе прислоненный к стене кухни матрац. И понял, что все это порождает в нем страх. Что он просто боится. Попробовал представить себе, как Эмили идет по балке под крышей сарая. Это тоже было страшно. Гарри снова закурил. На самом-то деле он спокоен, гораздо спокойнее, чем можно было бы ожидать, если учесть все обстоятельства. И он не собирался оставаться здесь жить, это он теперь понял. И его не огорчало то, что он понял. Теперь не огорчало. Все будет в порядке, решил он. Ему всего тридцать два. Не так много. Не старость. Конечно, со всем этим он здорово сел в лужу. Надо это признать. Но в конце концов, подумал он, это и есть жизнь, верно? Он погасил сигарету. Посидел немного и закурил следующую.

Завернув за угол дома, он увидел, что Эмили довольно успешно пытается пройтись колесом. Собственно, уже завершает переворот. Она легко встала на ноги, чуть спружинив в коленях, и увидела Гарри.

— Эй! — крикнула она, невесело усмехнувшись. Поднялась на цыпочки, подняв руки над головой, перевернулась вверх ногами и снова пару раз прошлась колесом. Он смотрел. Потом она крикнула: — Ну как? — Легко встала на руки. Не теряя равновесия, пошла на руках к нему, покачиваясь и болтая в воздухе ногами. Лицо ее пылало, блузка свисала на подбородок, но она шла. — Ну, ты решил? — спросила она, встав на ноги и едва переводя дух.

Он кивнул.

— И что?

Она бросилась на траву, легла на бок, потом повернулась на спину, прикрыв от солнца глаза согнутой в локте рукой. От этого движения обнажилась нежная грудь. Нарочно?

— Гарри? — сказала она.

Он прикуривал сигарету от последней спички. Рука дрогнула. Спичка погасла. Он остался стоять с сигаретой и пустым спичечным коробком в руке, глядя на безбрежную зелень леса за ярким в солнечных лучах лугом.

4

Мишель Гельдерод (Адемар Адольф Луи Мартенс), 1898–1962. Известный бельгийский писатель. Русское издание пьес в сборнике: Мишель Гельдерод. Театр. М.: Искусство, 1983.

5

Папоротниковая Долина, Липы, Бобровая Шапка, Погребок.