Страница 123 из 146
Однако Император Николай I отдал дань справедливости — ведь план захвата Тавриза принадлежал не кому-то, а полковнику Муравьеву, за которого замолвил слово другой николаевский любимец — начальник Главного штаба Иван Иванович Дибич.
За боевые отличия в войне против Персии полковник, хотя и Известный тесными связями с заговорщиками-декабристами, награждается чином генерал-майора. Высочайший указ был подписан 15 августа 1828 года. И одновременно следует его назначение командиром Кавказской резервной гренадерской бригады.
НА ТУРЕЦКОЙ ВОЙНЕ.
ШТУРМ КАРСА. ВЗЯТИЕ АХАЛЦЫХА
...В апреле 1828 года начинается новая русско-турецкая война. Она «вызрела» сама собой. Султан Блистательной Порты Махмуд II не скрывал своей подготовки к войне против «неверных», и России пришлось после Наваринского морского сражения объявить Турции войну.
Боевые действия сразу же развернулись от дунайских берегов до Закавказья. Граф Паскевич-Эриванский смело повел действующие силы Отдельного корпуса на сильную неприятельскую крепость Карс и овладел ею. Николай Николаевич Муравьев оказался одним из главных действующих лиц победного штурма главной твердыни турок-османов в Азиатской Турции.
Надо отдать должное кавказскому главнокомандующему, сумевшему забыть тавризскую «обиду», В победной реляции в Санкт-Петербург Иван Федорович Паскевич-Эриванский ничуть не умалил роли в одержанной победе командира гренадерской бригады:
«Корпусной командир отправил для взятия Карадага генерал-майора Муравьева с ротою Грузинского гренадерского и батальоном Эриванского карабинерного полков. Для обеспечения сего смелого движения, которое должно было производиться на открытом пространстве под картечными выстрелами из крепости и отдельного укрепления Карадаг, велено было вывести из траншей всю батарейную артиллерию, из двенадцати орудий состоявшую, и поставить правее занятого предместья Орта-капи, дабы отвечать неприятелю.
Рота Грузинского гренадерского полка под начальством генерал-майора Муравьева с отважностью бросилась на предместье Байрам-паша и овладела оным, взяв одно знамя; другая рота сего полка и батальон Эриванского карабинерного полка под начальством генерал-майора Муравьева почти по неприступным тропинкам взошли на высокую скалистую гору Карадаг и, несмотря на перекрестный огонь построенного на оной редута, шанцев и крепостных бастионов, вытеснили неприятеля, причем взято четыре орудия и два знамени».
Сами участники ожесточенного штурма Карской крепости в своих воспоминаниях единодушно называли имена двух человек, сказавших решающее слово для победы. Ими были начальник
личной отваги и доблести.
НИКОЛАЙ НИКОЛАЕВИЧ МУРАВЬЕВ-КАРСКИЙ
м ЬО-
т
н
'аншей генерал-майор Муравьев и полковник Бурцев, дежур->гй офицер при корпусном штабе. Это были люди высочайшей
Взятие Карса доставило Николаю Николаевичу Муравьеву ор-дён Святого Георгия 4-й степени. Семья георгиевских кавалеров пополнилась новым достойным членом.
После Карской виктории последовало дело под крепостью Ахалцых, тоже считавшейся одной из сильнейших на восточных границах Турции. Кстати, османы суеверно считали, что русским никогда не удастся ею овладеть. Ибо старинное предание гласило, что прежде надобно снять месяц с неба, а потом уже сделанную из металла позлащенную луну с минарета крепостной мечети. И действительно, пока в истории ахалцыхское предание сбывалось.
К крепости на скалах в долине реки Посхов-чай генерал-майор Муравьев подошел во главе авангарда кавказских войск. Обозрев ахалцыхские укрепления и лагерь османского корпуса на окраине города, он предложил главнокомандующему собственный план штурма. Паскевич-Эриванский, поразмыслив над ним, принял муравьевскую идею. ■
При атаке главными силами кавказцев турецкого лагеря под Ахалцыхом Муравьев руководил отвлекающей операцией, которая удалась. Вражеский корпус был разгромлен и обращен в бегство. Затем наступил черед и самой крепости, в стенах которой затворился сильный числом и духом гарнизон.
Генерал-майору Н.Н. Муравьеву довелось вести переговоры с осажденными. В своих «Записках» он описывает этот эпизод русско-турецкой войны во всех красках и с любопытными подробностями:
«Я и генерал Сакен и сопровождавшие нас адъютанты вошли в крепость, в коей двойные ворота за нами немедленно заперлись железными запорами. Толпа разноцветно одетых турок со свирепыми и удивленными взглядами окружила нас. Между ними слышен был ропот неудовольствия. Все толпилось, двигалось. Мы поверну-, ли направо ко двору большой мечети. У ворот ограды встретил нас сам Кессе-Мегмед-паша. Он имел гораздо более сорока лет, осанку благородную, простую, наружность приятную, одет был в шитой шнурками куртке и бархатных шароварах, с небольшой чалмою на голове. Он был вежлив и приветлив.
Сакен сказал несколько коротких приветствий, которые были мною переведены. Паша отвечал скромно и повел нас во двор
S&-
мечети, вмиг наполнившийся толпою, за нами шедшею. Паша и Сакен сели рядом на одну из скамей, более места не было, и я сел против них на камне. Пришедшие с нами офицеры остановились за скамьей, но так как теснота увеличивалась, то их совсем почти прижали к нам, невзирая на пашу и на повторенное его приказание толпе отдалиться. Надобно сказать, что Ахалцых был почти всегда в независимости от турецкого султана. Народ здесь хотя и считался подданными Порты, но состоял из горцев, людей буйных, не привыкших никому повиноваться. Присутствие наше не устрашало их.
Против нас были явно настроены некоторые из старшин Ахал-цыха, и особенно Фет-Улла, человек заметный по безобразной величине головы своей, грубым чертам лица, высокому росту, нахмуренному и свирепому взгляду и громкому голосу.
Разговор был общий и самый живой. На статьи о сдаче, которые мы изложили, турки соглашались. Пашу со всем войском мы выпускали из крепости, куда они хотят, со всем их имуществом, жители должны были разойтись по своим домам. Мы ручались за неприкосновенность их. Все это было изложено на бумаге, но как только паша взял ее в руки, бешеный Фет-Улла вдруг вскочил и, подбежав к нему, вырвал у него бумагу из рук, закричав, что он сего не допустит. Толпа начала волноваться, турки закричали, что не хотят крепости сдавать русским, и по первому отголоску из толпы нас могли вмиг разорвать на части.
Видя смятение сие, которое могло дурно кончиться, я вскочил и, обратившись к паше, воскликнул:
— Паша! И ты позволяешь сим старшинам, сим жителям, за коих войско твое проливало столь храбро кровь свою в жарких битвах, ты позволяешь им толикую дерзость пред собою? Разве такая неблагодарность со стороны их заслуживает твое снисхождение?
Паша встал, не говоря ни слова, и, раздвинув толпу, почти вбежал по каменным ступеням на крепостную стену, близ коей это действие происходило, и, опершись на стоявшее там орудие, несколько минут смотрел неподвижно на наш лагерь, из коего вышли грозные колонны наши, покорившие Ахалцых и поглотившие всю предшествующую его славу. Все действия и движения паши обнаруживали человека, сильно чувствующего срам побежденного и непокорность подчиненных ему и опасавшегося еще неволи в руках победителей. Казалось мне, что он был
готов в эту минуту на все решиться, и если б он нас связанными выставил на стене, то мог бы надеяться получить какие ему угодно условия. Хотя Паскевич после говорил, что он на сие бы не посмотрел, оставил бы нас на жертву туркам и начал бы крепость снова бомбить...
Мы с Сакеном звали пашу сойти к нам, но паша даже не оглядывался. Мы находились среди разъяренной толпы. Но вот, наконец, паша повернулся и, спустившись несколько по лестнице, остановился, вызвал какого-то человека, одетого в красный кафтан, и что-то сказал ему на ухо. Человек сей взглянул на нас и, кивнув головою, как бы в знак того, что он понял отданное ему приказание, стал пробираться к стороне, где стоял Сакен с офицерами. Я не мог слышать приказания паши, но мне оно показалось подозрительным, тем более что получивший оное человек имел совершенный вид палача: смуглое и свирепое лицо его выражало какое-то... зверское существо. И я, схватившись крепко за эфес своей шашки, дабы защищаться в случае надобности, закричал своим: