Башни из камня

Молча тащились мы в поселок Долинский, туда, где видные даже из самого Грозного маленькие самолетики, серебристые крестики, резвились над окутанными дымкой холмами.

Мои спутники, мои проводники и опекуны сопротивлялись поездке. Мансур явно не желал, чтобы я был свидетелем чеченских поражений. Вел себя как цензор или политкомиссар, который отрицает очевидные факты, и находит тысячу и один аргумент в доказательство их абсурдности. Прерывал мои разговоры с жителями села и бойцами, неожиданно переходил на чеченский, обрекая меня исключительно на свой пересказ событий.

Сначала приказал Мусе остановить машину в Первомайском, тут же за городской заставой, объясняя, что мы уже приехали в Долинский. Потом убеждал, что, в сущности, ситуация в обеих деревнях одинаковая, то есть там все спокойно, россияне боятся наступать, все хорошо.

Неправда.

Правда читалась на лицах мужчин, собравшихся у мечети. Другим безошибочным знаком приближающейся бури были опустевшие деревенские улочки, обычное место забав голосистой детворы, и, прежде всего, вереница груженных мебелью и скарбом машин, направляющихся в сторону Грозного. Было очевидно, что чеченцы того и гляди сдадут свои оборонные позиции на холмах у Долинского.

Один Омар не пытался меня обманывать. Он уговаривал не ехать в Долинский, потому что на пересекающей долину и прекрасно обозреваемой с холмов дороге, мы будем слишком легкой целью и для россиян, и для чеченцев. Откуда им было знать, кто мы такие.

Муса тоже не рвался ехать, но был на моей стороне.

— Раз он хочет, поехали! В чем дело?!

Они спорили нервно, заядло, кипя гневом. Я уже заметил, что чем дольше мы были вместе, тем чаще они ссорились. Мансура раздражала медлительность и образованность Омара, Омара раздражало хозяйское поведение и покровительственный тон Мансура. Он явно чувствовал себя лучше в обществе простодушного шутника Мусы.

Муса был водителем. Он один не скрывал, что не рвется в герои. В отряде Мансура он был лучшим разведчиком, но только разведчиком.

А всерьез его интересовали только машины. И еще немного женщины.

В отличие от своих одноклассников, Омара и Мансура, Муса бросил учебу при первом же удобном случае. Он не любил рассказывать о себе и своей жизни. Просто не видел в ней ничего особенного, ничего интересного. Никогда не работал. Что делал? Да ничего. Отслужил два года в армии, а потом так, крутился то тут, то там, но каким-то образом ему всегда хватало денег на бензин, икру и шампанское. У него были машины и были женщины. Показал как-то старое письмо от подруги из Саратова: «Ой, Муса, Муса! Только ты умеешь так любить! Ты знаешь, что нужно женщине!»

Слава лучшего водителя на деревне вполне его удовлетворяла.

Внешне одинаковые, они походили на оловянных солдатиков, отлитых в одной форме. Возможно, именно в этом и был источник их раздражения. Им не мешала эта похожесть, пока они были одни. Появление же постороннего наблюдателя будило приглушенное, но такое человеческое желание отличаться от других.

А отличались они только мечтами, которые отобрала у них война. Когда они шли на фронт, им казалось, что это они сами делают выбор, что в любую минуту смогут вернуться к прошлой жизни.

Увы, этот процесс переселения душ нельзя было повернуть вспять и даже на мгновение остановить. Исполняя очередные приказы, они даже не заметили, как перестали что-либо решать в своей собственной судьбе. По приказу воевали, отдыхали, праздновали, или, как сейчас, сопровождали иностранцев во время их кавказских поездок. Оторванные от мира, обреченные друг на друга, они понемногу забывали о прошлой жизни, своих мечтах и амбициях.

Иностранцы стали для них чуть ли не пассажирами Машины Времени, посланцами из прошлого. С их появлением в сердцах Омара, Мансура и Мусы просыпалась робкая надежда на то, что, может, все-таки как-то удастся вернуться в старый мир.

Для своих младших братьев Мансур, Мусса, Омар, Сулейман, Нуруддин были героями. Они воевали, они дали отпор россиянам. Молодежь, затаив дыхание, слушала их вечерние разговоры за столом, рассказы о фронтах, засадах, штурмах. Слушала и завидовала.

Когда началась война, им было по пятнадцать — шестнадцать лет. Многие их ровесники тоже бились с россиянами, многие погибли. Младших на войну не пустили отцы. «Хватит того, что старшие воюют, — решили старейшины, слово которых тут всегда свято чтят, — если они погибнут, тогда, может, придет и ваша очередь, а пока что вы должны вместо них заботиться о семьях».

И вот снова началась война. Российские полки стояли на Тереке, а самолеты ежедневно летали над чеченскими деревнями, сбрасывая бомбы на дороги, мосты, а иногда и на дома, коровники и сады. Парни явно не понимали, почему старшие братья ведут себя так, как будто ничего не случилось. Каждый вечер за ужином старались услышать, что сказал президент Масхадов, а что Шамиль Басаев, самый прославленный командир. Как младшие по возрасту, они не имели права заговорить первыми. Ждали, пока Мансур с товарищами отправятся на отдых. Со мной, пришельцем из далекого мира, вели себя иначе.

— Ты говорил с Шамилем? Как он тебе понравился?

— Ну, что ж, он производит впечатление. В нем есть какая-то магия.

— А что он говорил? Когда начнут воевать с россиянами?

— Сказал, что они уже воюют.

— Эээ! Тогда почему они им все позволяют?

— Шамиль говорит, что ждет, пока россияне войдут в город. Тогда он их окружит и уничтожит. Так он сказал.

— Болтовня! Легко говорить, когда сидишь в удобном, безопасном доме в Грозном. Странный этот Шамиль.

— А что ему делать? Как его бойцам воевать с самолетами?

— Значит, что? Позволят нас бомбить? Ты говоришь, как Мансур. Они должны что-то сделать. Они наши руководители. Я хотел бы знать, пришло ли уже время, готовиться мне на войну, или нет? Если нет, я хочу вернуться к занятиям арабским языком в университете.

Нерешительность старших все больше раздражала мальчишек. Они не понимали этой пассивности. Хотели знать, что будет дальше, что им делать. С каждым днем заметно тускнел в их глазах ореол героизма, окружавший до сих их старших братьев.

Сквозь потрепанные геройские маски и одежды все больше просвечивали старые и новые воплощения Мансура, Омара, Мусы, Сулеймана.

Мансур был теперь уже не только боевым, заботливым командиром отряда, но и гордецом, и невыносимым педантом.

Омар, прозорливый шеф штаба, оказался нудным учителем, который, несмотря на тридцатку за спиной, не смог добыть ни денег, ни жены.

Смелый разведчик Муса стал просто забавным бездельником.

Нелюдим Сулейман — завистливым неудачником и простым лесником.

Героем без страха и упрека не был уже даже Мохаммед, который помогал своему брату-близнецу Идрису вести дела в Москве. Собственно бизнесом занимался Идрис, а Мохаммед только ездил в Россию, чтобы выбивать из несолидных плательщиков своевременный возврат долгов и оплат. Методы убеждения, применяемые Мохаммедом, оказались настолько эффективными, что чеченец прославился на весь Кавказ, и ему не раз приходилось отправляться в Дагестан, Ингушетию или даже Азербайджан не только собирать долги, но и разрешать споры между контрабандистами, браконьерами и деловыми людьми. «Когда дело доходит до конфликтов, всегда обращаются к нам, чеченцам, — рассказывал он. — Просто мы беспристрастные».

Долинский тонул в черном дыме охваченной пламенем нефтяной вышки, в которую попала бомба. Ветер играл смолистым облаком, то прижимая его к земле, укрывая село и холмы вокруг, то внезапно вздымая вверх.

На залитом солнцем октябрьском небе самолеты рисовали белые геометрические фигуры, тут же тающие в голубизне. Над горбатыми вершинами холмов самолеты резко сбрасывали высоту, устремляясь вниз с таким ожесточением, как будто сами хотели разбиться в неприятельских окопах. В последнюю секунду взмывали вверх, сбрасывая бомбы. Повисшие неподвижно над склонами, черные вертолеты ежеминутно выстреливали ракетным жалом.